Госпожа де Фаркли бледнела и дрожала все сильнее при каждом слове Луицци; заметив это, он продолжил уже мягче:

– Я кажусь вам несколько грубым, не так ли? Ну, конечно, было бы куда учтивее, если бы я оценивал вас так же, как многие другие, то есть видел бы в вас женщину на пару ночей – не более того; и если бы меня не подавила мощь несказанного очарования, что витает в воздухе вокруг вас и которое в данный момент, помутив мой разум, заставляет меня говорить откровенные вещи, не предназначенные для ушей обыкновенной женщины.

Слушая, госпожа де Фаркли смотрела на Луицци с робкой радостью в глазах и опасливым восторгом, которые, казалось, ей не удавалось скрыть. Наконец, сделав отчаянное усилие, она проговорила:

– Арман, неужели вы не кривите душой? Арман, учтите, в ваших руках последняя надежда жизни, сплошь состоявшей из несчастий; подумайте, Арман, что обмануть сейчас – значит убить меня. Ответьте же, Арман, как перед Богом: любите ли вы меня? Можно ли верить вашим словам?

Барон, со страстью разыгравший комедию, не прочь был узнать, как Лауре удастся сыграть свою роль, и потому воскликнул с выспренней восторженностью:

– Да, Лаура, я вас люблю! Страстью безумца, страстью, пришедшей из преисподней!

– Нет! – горячо возразила Лаура. – Эта страсть внушена небом, Арман; эта любовь – искупление, и она принесет нам неземное счастье, ибо не даст вам повода краснеть или стыдиться ее.

При этих словах Луицци чуть не лопнул от распиравшей его гримасы и заерзал в кресле, ожидая услышать очередную романтическую историю, в финале которой Лаура окажется непорочной, как белоснежная голубка; но госпожа де Фаркли вдруг запнулась.

– Не сегодня, Арман, сейчас уже поздно. – Она улыбнулась печально, но счастливо. – Завтра, завтра вы узнаете историю моей жизни – одного слова было бы достаточно, чтобы все объяснить, но пока я не имею права произносить его. До встречи.

Луицци не стал ее удерживать, ограничившись рьяным вопросом:

– Встречи?! И где, когда?

– Не здесь, – ответила Лаура, – я поставлю вас в известность. Ибо отныне я могу войти в этот дом только в качестве баронессы де Луицци.

Арману едва хватило самообладания, чтобы не расхохотаться тут же, при Лауре; но, обходительно проводив гостью, барон не удержался от громкого смеха:

– Умора, да и только! Не переборщил ли я со своими хитростями? Уж слишком большой успех! Госпожа де Фаркли в качестве баронессы де Луицци! Либо я великий комедиант, либо эта кукла держит меня за полного идиота!

Луицци еще не закончил свой внутренний монолог, как вдруг узрел Дьявола в том самом кресле, из которого тот неожиданно исчез еще утром; Сатана как ни в чем не бывало дымил недокуренной поутру сигарой.

– Ба! И ты здесь! – опять покатился со смеху барон. – Каким ветром тебя унесло сегодня утром?

– Думаешь, ты не настолько мне надоел, чтобы терять время, будучи третьим в твоей содержательной беседе с господином де Мареем?

– Ах да, ты прав, бес. Я уж и забыл, как этот нахал посмел обратить тебя в бегство. А что теперь тебе здесь надо?

– Мне? Ты же сам просил меня рассказать тебе кое-что… о госпоже де Фантан, кажется…

– Ну вот еще! – фыркнул Луицци. – Не очень-то она мне нужна – опять какие-нибудь душещипательные скандалы? Я начинаю полагать, что жизнь женщин только из них и состоит. Признаться, мне все это порядком надоело.

– Барон, – Дьявол не отступал, – вы понаделали немало глупостей ради того, чтобы вынудить меня на длительные повествования, когда мне вовсе того не хотелось; берегитесь – вы можете совершить еще большую ошибку, отказавшись выслушать меня сейчас, когда я в доверительном расположении духа. Смотрите – уже час ночи; у вас есть еще часок, чтобы вытерпеть мой рассказ, и еще час, чтобы…

– Мессир Сатана, – прервал Дьявола Луицци, – я лично хочу спать. К тому же у меня пропало всякое желание высказывать нелестные замечания по адресу госпожи де Мариньон, и мне нет никакого дела до госпожи де Фантан; а потому, прошу тебя, оставь меня в покое.

Сатана послушно исчез, и Луицци улегся спать, довольный, как торговец, вовремя возвративший кредит, или как полковой капеллан, заставивший впервые исповедаться дюжину старых солдафонов.

Проснувшись в понедельник, Луицци обнаружил в изголовье письмо следующего содержания:

«Арман,

Вы даже представить себе не можете, до какой степени я счастлива; счастлива оттого, что нашла наконец человека, которому могу довериться полностью и который способен понять меня; это счастье настолько помутило мой разум, что, оставив Ваш дом, я почувствовала, как душа моя преисполнилась робкой надеждой, и, хотя я когда-то поклялась раскрывать свои тайные помыслы лишь настолько, насколько мне самой это будет выгодно, я не в силах далее сдерживаться. И вот я Вам пишу. Это довольно необычное признание, ибо оно не содержит имен действующих лиц; но Ваше сердце, Ваша память и сожаления – не хочу говорить об угрызениях – должны подсказать Вам, о ком идет речь. Так вот, Арман, Вам и только Вам, ибо Вы признались в любви ко мне, я рассказываю историю моей жизни.

Припоминаете ли Вы наш странный разговор вчера в Опере? Я Вам сказала тогда, что женщина, единственный раз забывшая о долге, возможно, не вспомнит о нем еще и тысячу раз? Так вот. Сейчас я хочу Вам поведать, каким образом женщина, ни разу не оступившись, может низко пасть в глазах общества только из-за невероятного стечения обстоятельств».

– Ха! – фыркнул Луицци, прочитав эти строки. – Оригинальный и весьма искусный ход! Хотелось бы только, чтобы эта история не оказалась пятидесятым переизданием произведений госпожи де Фаркли! Или ради меня она придумала что-нибудь новенькое?

Сделав это глубокомысленное замечание, Луицци удобно устроился в кресле, словно завсегдатай читальни, которому удалось достать наконец последнюю модную новеллу или роман.

Вот как начиналась эта новелла или, может быть, роман:

«Вам, наверное, известно, что я – внебрачная дочь маркиза д’Андели; я же не видела его до того самого дня, когда беды и несчастья поставили уже на моем имени клеймо позора. Вы, должно быть, не знаете моей матери, и я сама знаю только ее прежнее имя. Она принадлежала к знатному роду в Лангедоке; еще совсем юной вышла замуж, но ее супруг, вынужденный участвовать в военных походах, оставил молодую жену в одиночестве с маленькой дочерью на руках. Любовь к маленькому существу не могла удовлетворить ее страстную натуру; она встретила маркиза д’Андели, и они полюбили друг друга. В то время он занимал какой-то высокий административный пост в том городе, где жила моя мать. Но времена переменились, и за полгода до моего рождения им пришлось расстаться. Матушка родила меня в крестьянской хижине, где она пряталась подальше от людских глаз. Помогавшая ей повитуха отнесла меня к женщине, которая кормила и воспитывала меня до пятнадцати лет, ни словом не обмолвившись об обстоятельствах моего рождения; говорили, что она нашла меня на пороге собственного дома и взяла к себе из жалости. Я, конечно, верила, ибо у меня не было ни малейшего повода сомневаться в истинности этих слов.