Теперь Гордей Циклоп сумел убедиться, что святая обитель — это не только величавый собор на вершине утеса, вылепленный так же рискованно и ладно, как гнездо стрижа у самого края обрыва, но это еще и огромные многосаженные стены, подпирающие небеса. Это строгая цитадель, способная отразить самый могучий натиск неприятеля. Если не ведать, что в каменных строениях живут монахи, молящиеся о спасении души, можно было бы подумать о том, что здесь укрылся многочисленный отряд воинников, обороняющийся от вражьей напасти.

Кельи мурованные, в две клети, и Гордей подумал о том, что они больше предназначены не для праведного жития монахов, а для сидения узников.

— Ты тут про сатану спрашивал? — произнес монах, когда лодка, шелестя дном по рыхлому галечнику, врезалась в берег. — Так вот что я тебе скажу, добрый человек, даже дьявол и тот божью отметину имеет!

— И доказать можешь, старик?

— А чего мне доказывать очевидное? — удивился старец. — Скоро ты сам все поймешь. Ступай за мной, мил-человек.

На Гордея Циклопа едва обращали внимание. Монахи вели себя так, как будто каждый день видят нежданных гостей, будто это не окраинная обитель, а монастырь у Китайгородской стены, куда без дела может заглянуть каждый лукавый.

Всякий чернец был занят своим делом: одни латали сети, да такие огромные, что, казалось, ими можно перегородить половину моря; другие смолили суденышки; третьи колотили мечами соломенные чучела — в ударах столько неистовости и злобы, что можно было предположить о том, что следующего дня ожидалась сеча.

Постоял малость Гордей и подумал, что только так можно укротить восставшую страсть.

— Добрый человек, — слегка тронул Гордея за плечо старик, — игумен ждет.

Голос у монаха мягкий. Но, глядя на стать старика, охотно верилось в то, что не весь век он прожил среди холодных камней.

— Старик, ты убивал людей?

Едва остановился старец и пошел далее — в глазах цвета моря не вспыхнуло даже удивления, словно подобный вопрос он выслушивает едва ли не каждый день. Возможно, любопытство оставалось за границей того дня, которым был отмерен его столетний рубеж. Скорее всего, старец уже давно перестал ощущать себя среди живых, а потому не имел права даже на удивление:

— Как же не убивал? Приходилось, добрый человече. Почитай, шесть десятков годков грехи замаливаю.

— И кого же ты убил, старик? Неужели разбойничал? — едва не расхохотался Гордей Яковлевич.

Ему совсем не трудно было представить старика вышагивающим по лесным дорогам с топором за поясом.

— Разбойником не был. Дружинник я! А в сечах такая рубка случалась, что не приведи господи!.. А вот игумен наш, — махнул старец рукой в сторону высокого монаха в летней рясе с крестами на плечах. Схимник.

Фигура монаха показалась Гордею знакомой, он обернулся к старику, чтобы рассеять опасения, а его уже нет. Словно растворился монах среди множества камней.

— Куда же ты смотришь, Гордей? — окликнул гостя владыка.

Гордей… Настоятель прохромал в его сторону несколько шагов, и бывший тать уже не сомневался, что видит перед собой Яшку Хромого.

— Ты?! — вздрогнул он от неожиданности.

— А то кто же, — запросто отвечал схимник. — В этом монастыре я уже не первый год игуменствую. На север добирался так же, как и ты. По топи! А до того подле Суздаля бывал. Да больно слабы там уставы, скушно мне сделалось. Настоящая вера всегда у моря.

— И здесь ты выдвинулся, Яков. Игуменом вот сделался.

— Не так все просто, Гордей. Как старый игумен скончался, так братия за духовный подвиг мой настоятелем меня избрала. Вот так и живу.

— Не думал, Яков, что нам когда-нибудь на этом свете встретиться придется.

— И мне видения про это не было. Однако так тоже случается.

Теперь Гордей Циклоп понял истинный смысл слов старца о божьей метке на лбу дьявола.

Кто же этот игумен — сатана или святой?

— А ведь я тебя давно похоронил. Свечи даже ставил на помин твоей души. Или не веришь?

— Отчего же мне не поверить? Верю! И такое случается.

— Вот где нам с тобой довелось встретиться… Яков Прохорович.

— Да чего уж там, — усмехнулся игумен лукаво, — зови как и раньше… Яшка Хромец!

— Мешал ты мне очень. Помнишь ту забаву у реки, нас еще тогда стрельцы перепугали?

— Как же не помнить? Помню.

— Вот после той сечи я и надумал тебя сгубить. По всем дорогам верных людей разослал, чтобы живота тебя лишили. Не думал, что после этого в живых тебя повстречаю. Каждый из тех, кого я отправил, вернулся с вестью, что Яшку Хромого порешил. Представляешь, чернец, сколько безвинных людей сгинуло!

Молчал Яков Прохорович, с интересом созерцая перья облаков, а потом отвечал:

— Вот о них мы теперь вместе молиться будем. А это глухое место в самый раз для молитвы.

— Другой ты стал, Яков.

— Истину глаголишь, другой, — соглашался Хромец, — теперь все мои помыслы о братии и о небесном спасении. Я ведь стараюсь не думать о том, что со мной в мирской жизни было. Иногда кажется, что как будто все это не со мной случилось. Все позабыл, Гордей!

— Неужно все?

— Поверь мне, Гордеюшка, все позабыл!

— А Калису припоминаешь?

Разметало на ветру лохмотья облаков, и из-за горизонта разлапистым черным пауком выбралась мрачная туча, тень от которой наползла на лицо монаха.

— Все забыл… а Калису помню!

— Да, Яков, разве такую деваху можно позабыть?! Только теперь нет ее более… померла.

Темная туча уже накрыла схимника с головой, тень от нее зловещей паутиной поползла на собор и скрыла от видения кресты.

— Вот еще один грех я на свою душу наложил, — выдохнул Яков и неторопливо заковылял к кельям, только у самого входа он обернулся и произнес: — А тебе я, Гордей, вот что скажу: осмотреться тебе поначалу надо, прежде чем пострижение принять. Устав у нас строгий, и обратной дороги не видать.

— А мне обратной дороги и не надобно, святой отец, — отвечал Гордей Циклоп.

Не прошло и двух месяцев, как Анна Колтовская стала царицей, а приказы и многочисленные дворцы успели позанимать ближние и дальние родственники государыни. Тесть царя стал служить при Большом дворце. Из дальних окольничих, что заходили в дворцовые палаты только с великой царской милостью, сделался ближним боярином. Данила Колтовский научился покрикивать на челядь, безбоязненно повышал голос на князей и держался с московскими вельможами так, как будто всю жизнь хаживал в меховых шубах и сиживал на лавке вблизи самодержца.

Нашествие рода Колтовских во дворцы и приказы московская знать восприняла обыкновенно. Так было при дедах, такой обычай существовал при отцах, и совсем неудивительно, что он сохранился и при Иване Васильевиче. Прежние стольнилки, кравчие и дьяки складывали нажитое добро в сундуки, связывали пожитки в узлы и освобождали место для новых хозяев.