— Куда тебе, такому бестолковому, в северную пустынь? Там здоровому не прожить, а кривому так совсем горько становится!

Никто из мужиков не подозревал, что разговаривают с царем воров, которому еще месяц назад кланялись не только бродяги и нищие, но и степенные мужи в охабнях.

— Авось как-нибудь справлюсь, — отвечал Гордей, — ведь не весь век я кривым был.

— Так-то оно так, — говорили поморы, — только суров в обители игумен, никому спуску не дает — ни больным, ни здоровым. Вот потому и монастырь у них крепок, а мошна так велика, что с великокняжеской казной поспорить может. Три года назад по северной земле мор прошел, урожай не уродился, так игумен повелел из подвалов зерна достать, прокормил в трудный год до десяти тысяч душ! А сам он только хлебом и водой жив и братию в этом наставляет. Аскет, одним словом!

— Кто же это таков? — удивлялся Гордей. — Я многих монахов знаю, сам бродячим чернецом был. А после того как соборным уложением стали нас, бродячих старцев, к монастырям приписывать, так я не пожелал. Вот и бродяжу с тех пор.

— Видно, было от чего приписывать, мил-человек, бродячие монахи хуже татей были. — И уже с откровенностью, на которую был способен только северный человек, продолжил: — А может, ты из тех, про кого святейший Макарий на Стоглаве говорил?

— Что же он такого сказать мог?

— Днем монахи, а ночью разбойники! Ежели нет, тогда от чего тебе глаз терять?

Циклоп Гордей не отвечал, поправлял тугую повязку, которая черной тонкой отметиной рассекала его лицо на две неровные половины, и шел к морю, продолжая собирать спиной откровенно любопытные взгляды.

Не похож он на богомольца, смиренно шествующего в знаменитую обитель. С таким ростом и ликом не сидят на паперти и не выпрашивают копеечку, выйдут с кистенем на дорогу и возьмут все.

Чесали в недоумении затылок поморы, и каждый гадал на свой лад.

Может быть, это язычник, которых после Стоглава пришло к Студеному морю во множестве. Они прятались от любопытного взгляда в пещерах, в гротах воздвигали каменные изваяния и стерегли их так, как священнослужители оберегают мощи святых. Да, видно, этот странный муж один из тех, которые лучше умрут, чем позволят иноверцу прикоснуться к идолам.

Страх брал от такого предположения, и поморяне, привыкшие ко всему, раздвигали плечи, пропуская гиганта.

Не было дороги к монастырю — топь одна, которая опоясала берега Студеного моря так крепко, как бдительные стражи тяжелыми цепями опутывают колодника. Возможно, болотина берегла святыню, чтобы чужой, по недомыслию или неведению, не порушил дурным взглядом обитель.

Вот потому добраться через топь могли только неистовые: тот особенный народ, которому невмоготу было находиться в миру. Они готовы были увязнуть по горло в зеленоватой жиже, рисковали сгинуть в болотах, все лишь затем, чтобы очутиться во стенах святого дома.

И потому каждый монах, попавший в святую обитель на Студеном море, напоминал каленое негнущееся кольцо, из которого составляется панцирь ратника.

Гордей Циклоп преодолел болота только на третьи сутки и, обессиленный, свалился на песчаный брег океана. Без счета он проваливался по горло, много раз глотал болотную грязь, падая лицом, а дважды едва не утонул и сейчас, лежа у самого прибоя, осознавал, что это первый шаг к постничеству.

Волны ласкали ладони, касались пальцев так заботливо, как это умеет делать только любящая женщина. А шепот, шепот, шепот… Трудно было поверить, что это не колыбельная, а разговор гравия с морской водой.

— Куда же ты, мил-человек, путь держишь? — услышал над собой Гордей мягкий голос.

Оторвал Гордей лицо от песка и посмотрел на говорившего. На него взирал дряхлый старик с добрым лицом, видно, так же стары были валуны, торчащие из топи, таким же древним было море. Может, это на помощь Гордею явился апостол, чтобы на своих руках перенести на далекий остров.

— Кто ты? — с надеждой спрашивал Гордей. — Бог?.. Или Антихрист?

Сначала тать увидел улыбку, от которой разбежалось по лицу множество морщин, а потом все тот же мягкий голос убедил:

— Я всего лишь старец монастыря.

— Тогда почему ты здесь?

— Я пришел для того, чтобы встретить тебя. Мы с братией приметили тебя, добрый человек, еще три часа назад из башенных окон, когда ты пробирался через топь, и каждый из нас молился о твоем спасении.

— Видно, просьбы иноков были услышаны, потому-то я и остался жив, — улыбнулся Гордей.

— Этой дорогой до тебя никто не шел. Есть в наш монастырь другой путь, но он куда длиннее. А теперь, мил-человек, позволь мне помочь тебе подняться.

Оперся Гордей о крепкую руку старца и почувствовал под ладонью такую твердь, какая сумела бы соперничать даже с камнем; однако она была так же холодна, как дыхание бездонной пещеры.

— Сколько же тебе лет, старик? — спросил Гордей.

И вновь он увидел ту же детскую улыбку, которая очень подходила к его древнему лику.

— Свои годки я перестал считать, когда мне исполнился век, — отвечал монах, — так что каждый прожитый день для меня подарок господа.

— А может быть, дьявола?

Посмотрел старец пристально на Гордея, но хмуриться не стал: за свою долгую жизнь он встречал и не таких мудрецов.

— Добрый человек, давай я тебя проведу к лодке, настоятель дожидается, — просто отвечал инок и, приняв слабость Гордея за нерешительность, поинтересовался: — А может, божий путь не по тебе?

— Пробовал я ступать дорогой сатаны, так почему не пойти по божьему пути? — улыбнулся в ответ бывший разбойник.

Лодка оказалась старой, и Гордею подумалось, что она способна рассыпаться от неосторожного дыхания. Видно, перевозчик-монах отвез на ней в обитель не одну сотню грешников.

Интересно, сколько же из них сделались потом святыми?

Гордей Циклоп долго не мог унять смех, который буквально душил его. Улыбнулся и строгий монах, выхватив из далекой юности какие-то веселые воспоминания, а лодка крупной черной рыбой продолжала скользить по бесцветной глади.

Ни дуновения. Ни шороха.

Остров, на котором находился монастырь, оказался суровым, как ряса монаха. Деревья на нем не росли, чудом казалась невысокая трава. Суровый климат сумел наказать растительность — придавил ее холодом, словно строгой епитимьей за неведомую провинность, а то немногое, что здесь произрастало, было хилым и едва дотягивалось до щиколотки.

И повсюду одни камни. Обточенные морем валуны.

Камни были свалены в кучи, выложены в кресты. Конгломераты, сцепленные вечной мерзлотой, напоминали огромные сооружения, крепости, башни; оставалось только удивляться грандиозному замыслу архитектора. Здесь был сокрыт труд многих поколений монахов, каждый из которых желал оставить после себя обработанный камень, который обязательно будет вложен в фундамент будущих зданий.