И спали парами в пуховиках,

И первенцев держали на руках,

Пока железная десна машины

Не выгрызла их шелудивой глины,

Пока над ними кран, как буква “Г”,

Не повернулся на одной ноге.

Дом в стихотворении Ходасевича был снесен не целенаправленно, как у Тарковского, а стихийно, “растащен на дрова”, что обыграно в издевательской рецензии Ивана Аксенова: “В. Ходасевич совершает крупную бестактность, повествуя на страницах органа МС о нарушении им постановления МСР и КД касательно самочинной разборки домов на дрова. Впрочем, ямбы настолько вялы, что пример их автора не может никого захватывать силой изложения, скорее наоборот, а проступку уже вышла давность”[411]. Странно проявленное в данном случае Ходасевичем отсутствие чувства юмора: он принял этот “донос” всерьез и спустя пять лет упомянул о нем в статье “Господин Родов”.

Хронологически (по времени действия) между “Обезьяной” и “2-м ноября” находится “Эпизод”: перед нами “одно из утр пятнадцатого года”. В рукописном примечании Ходасевич, правда, относит опыт, который лег в основание стихотворения, к другому времени: концу 1917-го. По времени написания это самое раннее из “лироэпических” стихотворений: оно датировано 25 января 1918 года, тем же днем, что и “Анюте”, – одним “из самых напряженных дней моей жизни”. Сюжет “Эпизода” – временный выход сознания из человеческого тела; по словам поэта, “с этими стихами приставали ко мне антропософы” – и понятно, почему. Исследователей же больше занимает не подлинная природа пережитого поэтом мистического состояния, а параллели “Эпизода” с другими стихотворениями Ходасевича этого времени.

Речь идет об еще одной сквозной теме: дихотомии души и тела. Традиционная трехступенчатая конструкция – тело-душа-дух, которая в это же время (в 1919 году) вдохновила Гумилева на один из его шедевров, Ходасевичу чужда. У него душа сливается либо с телесной, либо – чаще – с духовной субстанцией, отождествляется с ней, вместе образуя “чудесное, божеское начало”, иной уровень личности человека. Она временами выходит – и вскоре совсем выйдет – куда-то в неизведанное пространство, явно не похожее на “угрюмый берег” из давнего стихотворения. Про это пространство мы ничего не знаем. Даже монета, оставленная во рту покойника в уплату Харону, останется, “как солнце малое, как след души моей”, здесь, на земле, в этом мире, величественном в своих внезапно открывающихся взору безднах – и все-таки несовершенном, бедном в сравнении с прекрасной неизвестностью инобытия.

Ходасевич считал книгу “Путем зерна” готовой еще весной 1918 года, но обстоятельства не позволили ему тогда выпустить этот сборник. Наконец, в январе 1920-го владелец издательства “Творчество” Соломон Абрамов получил заказ на книгу от Госиздата. Государство действительно выкупило весь 18-тысячный тираж, который покоился мертвым грузом на каком-то складе. В 1921 году, уже в дни НЭПа, в Петрограде, в издательстве “Мысль” книга была переиздана разумным для тех времен тиражом в 800 экземпляров – и быстро разошлась. Тогда Абрамов выкупил обратно тысячу экземпляров первого издания и пустил их в продажу. Остальные семнадцать тысяч так, вероятно, и сгнили, в духе самых злых анекдотов о социалистической экономике.

Состав книг и порядок, в котором идут стихи, немного различается: в первое издание вошло тридцать четыре стихотворения, второе включает еще четыре, в том числе “Дом”. В обоих изданиях книга посвящена памяти Самуила Киссина. Дух мертвого друга тайно присутствовал в третьем сборнике Ходасевича: стихотворение про рыбака, пытающегося поймать на звездную наживку солнце, – попросту точное рифмованное переложение прозаической сказки Муни. Но в итоговое “Собрание” 1927 года и стихотворение, и посвящение не попали.

6

Тем временем в ноябре 1919 года Ходасевич получает новую службу – начальника Московского отделения Российской книжной палаты.

Функции этого учреждения к тому времени претерпели изменения. В 1918 – начале 1919 года Книжная палата ведала выдачей “нарядов” (ордеров) на бумагу и типографские работы. Поскольку и то, и другое было жестко лимитировано, наряды выдавались лишь лояльным издателям. Следовательно, Палата играла роль цензуры; она и находилась первоначально в помещении бывшего цензурного ведомства. Однако к середине 1919 года эта часть обязанностей была с Палаты снята. С этого времени Книжная палата занималась исключительно тем, чем занимается и сейчас: регистрацией печатных изданий и рассылкой обязательных экземпляров по основным государственным библиотекам.

Предшественником Ходасевича в этой должности был Брюсов. Формально тот подал в отставку из-за необходимости добираться на службу с 1-й Мещанской до Девичьего Поля, куда Книжная палата переехала. Впрочем, у Брюсова, немолодого и больного, было с полдюжины других должностей. К концу 1919-го он был, в частности, председателем президиума Всероссийского союза поэтов, а с ноября 1920 – начальником литературного подотдела отдела художественного образования Наркомпроса, так называемого ЛИТО. Служил он не только “по ученой части”: Маяковский в “Прозаседавшихся” (1922) сатирически упоминал “объединение ТЕО и ГУКОНа”; жизнь опередила шутку: годом раньше Брюсов, не покидая должности начальника, правда, не ТЕО, а ЛИТО, занял видный пост в Главном управлении коннозаводства и коневодства (ГУКОНе). Валерий Яковлевич был истов во всем, не только в литературе, и с усердием охранял “интересы вверенных ему учреждений” (именно эту формулировку Брюсов использовал в разговоре с Ходасевичем, когда между ЛИТО и Союзом писателей возник спор из-за бывшей библиотеки Литературно-художественного кружка). Весной 1919-го Брюсов сделал решительный шаг, вступив в РКП(б). Таким образом, из беспартийного “спеца” он превратился в “товарища”, в полноценного советского чиновника. Некогда неудачно баллотировавшийся в Московскую городскую думу, Брюсов наконец осуществил эту мечту, став депутатом Моссовета.

Ходасевич в письме Садовскому в Нижний Новгород от 24 марта 1919 года так характеризовал эту эволюцию своего былого учителя: “Валерий записался в партию коммунистов, ибо это весьма своевременно. Ведь при Николае II – он был монархистом. Бальмонт аттестует его кратко и выразительно: подлец. Это неверно: он не подлец, а первый ученик. Впрочем, у нас в гимназии таких били без различия оттенков”[412]. В ответном письме, известном в пересказе Ходасевича, Борис Александрович обвинял старого друга в том, что и сам он ничем не лучше “первого ученика”: “Писал, что ему нет дела до брюсовского большевизма: на то Брюсов – демон; нет дела до Белого: на то Белый – ангел, а вот как не стыдно нам с Гершензоном, людям?”[413] Между прочим, Садовской наотрез отказался печататься в журнале “Москва”, издававшемся Соломоном Абрамовым: никаких публикаций, пока не падут большевики! Ответом Ходасевича стало цитировавшееся выше письмо про “диктатуру бельэтажа”. Переписка прервалась на полгода, а когда в начале 1920 года возобновилась по инициативе Садовского, Ходасевич уточнил свою позицию:

Быть большевиком не плохо и не стыдно. Говорю