Совсем одна.

– Господи, – сказала я в потолок, – это я, Даниэлла Лирз. У меня проблема. Необходимо принять важнейшее решение, а я не знаю, что делать. Не стану докучать тебе деталями, потому что ты всезнающ, верно ведь? Поэтому, может, ты согласишься послать знак или что-то в этом роде, чтобы я поняла, как поступить с Крисом? А может, сумеешь устроить одну из тех штук, как они правильно называются – знамение Божье? Чтобы мне не приходилось все решать самой. Спасибо.

«Ничего не скажешь, настоящий идиотизм, – подумала я, натягивая одеяло и выключая прикроватную лампу. – И именно идиотизм. Но как здорово!»

После вчерашних пьяных откровений Салли не пожелала со мной говорить. На работе она избегала меня, как чумы. И когда мы единственный раз столкнулись у лифта, послала мне убийственный взгляд и побежала к лестнице.

Я жалела, что обидела ее, но радовалась, что отношения выяснены.

Да, мне будет недоставать ее общества. Но похоже, эта так называемая дружба была вредна нам обеим.

Я сидела за столом, пытаясь сосредоточиться на работе, но угрызения совести не утихали.

Я вспоминала нашествие Маммизиллы. Как она, придя в офис в третий раз, пренебрежительно обошлась со мной. С презрением. Почти брезгливо.

Даже мои подруги это почувствовали.

Но не было ли в моем отношении к Салли чего-то от пренебрежения?

Я сжала голову руками, стыдясь самой себя.

Это я в какой-то степени сделала из нее посмешище. Верно?

Гнусное признание, но это правда. Иногда я могу быть омерзительной.

Я недооценила личность Салли. Ее способность выносить радость и боль.

Мне вдруг показалось, что я ничего не понимаю ни в любви, ни в дружбе, ни в доброте. И возможно, никогда не понимала.

Показалось, что я не понимаю никого, и меньше всего себя.

И тут Келл – лицо у него было на редкость мрачное – созвал собрание нашего отдела.

Чтобы сообщить кошмарную новость.

Сотрудница проектной группы по имени Гейл Блек покончила с собой вчера вечером.

И не оставила записки: по крайней мере таковой не нашли.

Друзья, которых было немного, утверждали, что в последнее время не замечали ничего необычного в ее поведении.

Родные заявили, что Гейл всегда была прекрасной дочерью, нежной и любящей.

Коллеги, в том числе и я, вдруг сообразили, что почти ничего не знали о приятной спокойной женщине. Ее кабинет был в трех клетушках от моего.

Все были озадачены. Растеряны. Потрясены.

Все, молчаливые и присмиревшие, тихо потянулись из кабинета Келла.

И весь остаток дня я не могла не думать… не размышлять… о последних минутах жизни Гейл.

Что она испытывала?

Грусть? Тоску одиночества? Или все чувства в ней отмерли вместе с жаждой жизни?

А может, она на какую-то долю секунды забыла, что задумала умереть – привычка к жизни слишком сильна, – и задалась вопросом, что приготовить на ужин?

Верила ли она в жизнь после жизни? Или просто жаждала забытья?

А когда настал критический момент?

Что сделала?

Решительно ступила в неподвижный воздух или просто позволила себе упасть, высунувшись из окна достаточно далеко, чтобы сила тяжести властно притянула ее и она полетела, головой вперед…

А потом запаниковала, попыталась спастись… руки беспомощно болтаются в воздухе, из горла рвется вопль…

Была ли она уже мертва, когда ударилась о грязный асфальт?

Какой жуткий способ покончить с собой, выставив напоказ свое тело!

И что могло заставить человека выбрать такую неприкрыто унизительную смерть?

Я представила задравшуюся до пояса, открывающую трусики узорчатую юбку Гейл, бесстыдно раскинутые ноги. Изуродованное, залитое кровью лицо… Неужели она хотела, чтобы ее увидели такой?

Может, она дошла до того, что ей уже были безразличны соображения приличия? Может, до того ненавидела себя, что жаждала посмертного насилия? Может, настолько погрузилась в депрессию, что и не думала о том, что будет… после.

«Но как она могла? – возражал сердитый голос в моей голове. – Самоубийство, особенно публичное, в своем роде акт агрессии, разве нет?»

По крайней мере мне так казалось.

Громкое, вызывающее «пошли вы все на…!», адресованное миру.

«О’кей, вот она я, распластанная на вашем общественном тротуаре! А теперь убирайте мусор! Вы не замечали меня, пока я была жива, не слышали моих криков о помощи, а вот теперь, когда я мертва, вам уж никуда не деться! Волей-неволей придется обратить на меня внимание!»

Постепенно до меня дошло, что можно гадать хоть сто лет, выдвигать версию за версией, но я никогда не узнаю, что заставило Гейл Блек, сорока одного года, подняться по серым бетонным ступенькам на крышу многоквартирного дома с отчетливым сознанием того, что спускаться она будет другим путем.

Самоубийство еще и акт предельной скрытности.

Я закрыла дверь кабинета и соскользнула по ней на пол.

И расплакалась.

Я рылась на полках с романами, когда снова увидела его. Незнакомца. Поклонника. Книголюба. Похожего на викинга парня, которого встретила на чтениях.

Первым порывом было метнуться в другой проход.

Я выхожу замуж. Я предана Уину. Поездка в Энн-Арбор все изменила.

И это было правдой. Со времени возвращения в Бостон я ни разу не пожаловалась подругам на Уина.

– Привет, – сказала я.

Он растерянно вскинул голову.

Незнакомец.

Заметила ли я в тот раз, как он красив?

У меня голова пошла кругом.

И тут он улыбнулся:

– Привет! Вот это совпадение! Ну может, не такое уж… То есть мы уже встречались в библиотеке, и вот теперь на том же месте…

Я улыбнулась в ответ:

– Рада вас видеть. Хорошо выглядите.

– Спасибо. Кстати, меня зовут Эйсон.

– Клер, – представилась я.

Повсюду вокруг нас за светлыми деревянными столами сидели бездомные, читая газеты. Подростки просматривали компьютеризованные каталоги, дамы из литературного кружка дискутировали в поисках новых идей.

И никому не было дела до мужчины и женщины, которые несколько скованно беседовали о чем-то среди книжных стеллажей.