Молотов позже вспоминал, что когда Сталин поднял вопрос о Жемчужиной в Политбюро, у него начали дрожать колени. «Но дело было сделано на нее — не подкопаешься. Чекисты постарались»[675]. При голосовании за исключение своей жены из партии он сначала воздержался, но на следующий день отказался от своего решения, заявив, что такой поступок, «как я теперь вижу, был политически ошибочным». Он заявил, что испытывает «тяжелое чувство раскаяния за то, что не помешал Жемчужиной, очень дорогому мне человеку, СО-вершать свои ошибки и устанавливать связи с антисоветскими еврейскими националистами, такими как Михоэлс»[676]. Сын Берии говорит, что Берия тоже воздержался, но этому нет подтверждения. На самом деле обвинения в отношении Жемчужиной не были дикими фантазиями: она была настроена очень произраильски и занималась еврейскими делами в большей степени, чем это было приемлемо в партийной среде. Допросы ее арестованных родственников и коллег в 1949 году содержат много правдоподобных сообщений о критических комментариях, сделанных ею в отношении советской послевоенной политики в отношении евреев, в том числе о том, как их вычищали из министерств[677]. Есть сообщения, что еще летом 1946 года она говорила сотрудникам ЕАК, что нет смысла обращаться по еврейским вопросам к членам Политбюро: там все решал Сталин, а он «отрицательно» относился к евреям[678]. По сообщениям, она смутила Нину Берию тем, с какой страстью говорила о еврейском вопросе, а также своим огорчением по поводу отношения Сталина: «Как он может не понимать, что еврейский народ заслужил помощь после всего, что он сделал для революции? Разве пролетарское государство не должно выразить свою благодарность?» Супруги Берия, которым она, как утверждается, представила Голду Меир, относились сочувственно, но никто не хотел слушать ересь — у каждого могли возникнуть проблемы, если не донесешь об этом[679]. Что касается Меир, из ее мемуаров, опубликованных в 1975 году, следует, что у нее больше не было контактов с Жемчужиной после их первой встречи, но, возможно, она опустила этот момент по дипломатическим соображениям[680].

Незадолго до ареста Жемчужиной Сталин настоял на ее разводе с Молотовым. Полина ответила стоически: «Если это нужно для партии, значит, мы разойдемся», после чего переехала к сестре[681]. Это был не единственный такой развод в кругу членов команды. Дочь Маленкова была замужем за евреем Владимиром Шамбергом, который приходился внуком Соломону Лозовскому. Шам-берг был другом Маленкова, работал у него, и пара жила с Маленковыми. В январе 1949 года, за день до исключения Лозовского из ЦК, Маленков устроил развод своей дочери и Шамберга[682]. Он лично не был антисемитом, говорил озадаченный Хрущев, должно быть, он просто действовал из «лакейства перед хозяином»[683]. Однако, вероятно, вмешательство Маленкова избавило Шамберга и его родителей от ссылки, куда впоследствии было отправлено большинство родственников опальных членов ЕАК[684].

В марте 1949 года, через несколько месяцев после ареста Жемчужиной, Молотов был отстранен от должности министра иностранных дел и заменен Андреем Вышинским, одним из его бывших заместителей. Похоже, что это решение было принято на встрече на даче Сталина, на которой присутствовали из членов команды только Маленков, Берия и Булганин. Это наводит на мысль о некоторой настороженности со стороны Сталина в отношении реакции команды, но на самом деле все отсутствующие члены Политбюро впоследствии одобрили это решение (хотя Ворошилов добавил, что он выступает за, «только если все остальные за»). Микоян был смещен с поста министра внешней торговли, и его место занял заместитель. Значение таких изменений трудно понять, так как членам команды иногда поручали непосредственное руководство секторами, которые они курировали в Политбюро, а потом освобождали от этого поручения в зависимости от того, считалось ли их практическое участие необходимым. Но в этом случае смещение Молотова выглядело как знак недоверия, учитывая и арест Жемчужиной, и кризис вокруг будущего Германии, который привел к блокаде Берлина 1948 года, оценивавшейся как провал советской дипломатии. В своих мемуарах Микоян отрицал, что в его смещении было что-то уничижительное. Похоже, что и у Молотова, и у Микояна были хорошие рабочие отношения с заместителями, которые продолжали их уважать, и в течение следующих нескольких лет они спокойно вернули себе большинство прежних обязанностей в области иностранных дел и внешней торговли соответственно[685].

Еще большим потрясением в мире большой политики в начале 1949 года стало так называемое ленинградское дело. Якобы в среде ленинградской партийной номенклатуры зрел заговор. Разоблачение этого заговора, в частности, привело к падению члена политбюро Николая Вознесенского. Никаких следов реального заговора никто до сих пор не обнаружил, если не считать планов самого Сталина избавиться от некоторых подчиненных и связанных с ними потенциальных угроз[686]. Публичного суда не было, и сам этот сюжет значительно более туманен, чем дела периода больших чисток. Жертвами стали высокопоставленные работники ленинградского партийного комитета, а также Вознесенский и секретарь Центрального комитета Алексей Кузнецов. Хрущев считал, что это дело инспирировали Маленков, давний соперник Жданова, и Берия, который враждебно относился к Вознесенскому, а сын Маленкова утверждал, что, напротив, его отец был единственным, кто на заседании Политбюро голосовал против осуждения Кузнецова и Вознесенского. Сын Жданова думал, что это дело устроили с целью задним числом дискредитировать его отца. По словам сына Берии, его отец ничего против ленинградцев не затевал, а сын Маленкова говорил, что Маленков к этому также непричастен[687]. Сейчас очень сложно распутать клубок внутренних интриг, и единственный вывод, который можно сделать, состоит в том, что все маневрировали и каждый надеялся, что топор упадет не на его голову, а на кого-нибудь другого и на его людей. (Когда в 1957 году команда распалась, взаимные обвинения вспыхнули с новой силой, но и тогда ничего не прояснилось[688].) Маленков утверждал, что организатором был Сталин. Никто из членов команды не верил ничему, что говорили про происходившее в Ленинграде, а Хрущев и Молотов оба в последующие годы утверждали, что действительно не знали, почему Сталин стал подозревать ленинградцев.