- Отлично. - Она взяла мои руки в свои и на мгновение с силой сжала. - Теперь нас ждет война.

- Да, но не сразу, - кивнул я. - Я извещу Констанция о том, что это произошло против моей воли. Так оно, кстати, и было. Думаю, ему достанет ума признать меня Августом Запада.

- И не подумает. - Елена выпустила мои руки.

- У меня остается надежда.

Смерив меня пристальным взглядом из-под полуопущенных век (от близорукости она всегда щурилась), Елена прошептала:

- Юлиан Август.

- Ну да… милостью толпы на главной площади провинциального городка, - улыбнулся я.

- Милостью Божией, - поправила меня она.

- Я тоже так думаю. По крайней мере, верю. Как бы очнувшись, Елена спустилась на землю:

- Когда ты ушел на площадь, здесь был один из моих офицеров. Он сообщил мне, что против тебя готовится заговор. Тебя хотят убить прямо здесь, во дворце.

- Меня надежно охраняют. - Я не принял ее предостережения всерьез, но Елена покачала головой.

- Это самый лучший офицер в моей охране. Я ему доверяю. - Елена, как и все члены императорской фамилии, имела в своем распоряжении не только прислугу и свиту, но и собственную охрану.

- Хорошо, разберусь. - Я встал и хотел идти.

- Во главе заговора стоит Деценций.

- Естественно.

Когда я был уже у двери, она вдруг воскликнула: "Приветствую тебя, Август!" Обернувшись, я со смехом отозвался: "Приветствую тебя, Августа!" Елена радостно улыбнулась. Мне не приходилось видеть ее такой счастливой, как в ту минуту.

Я направился в зал совета, где уже собрались все мои придворные, включая Деценция. Не тратя времени на вступления, я сразу перешел к делу.

- Вы все свидетели: я никоим образом не подстрекал солдат и не просил у них оказанных мне… незаконных почестей. - После этих слов по залу прокатился разочарованный ропот, а Деценций, казалось, приободрился. Я дружески ему улыбнулся и продолжил: - Обо всем происшедшем я без утайки доложу императору, заверив его, что сохраняю верность своему долгу, не только верноподданническому, но и братскому. - После этих слов все недоуменно переглянулись, а Деценций шагнул вперед.

- Если решение… цезаря и в самом деле таково (назвать меня после того, что случилось, цезарем требовало немалого мужества, и его преданность своему государю вызывала невольное уважение), то первое, что должен сделать цезарь, - это навести порядок в своих войсках, а затем исполнить волю Августа и отправить на восток требуемые воинские части.

- Дорогой мой трибун, - мой тон был умильным, как у самого сладкоречивого адвоката, - я готов отдать за государя жизнь в битве с любыми варварами, но то, что ты требуешь, свыше моих сил. Я не желаю, чтобы меня растерзала армия, на создание которой я потратил пять лет жизни, - армия, которая виновна лишь в том, что слишком любит меня и недостаточно - государя. Нет, я не могу вернуть то, что получил из их рук. - Внезапно я вспомнил, что импровизированная диадема все еще у меня на голове, и, сняв, повертел ею в воздухе. - Что это? Принадлежность солдатского снаряжения, не более того. - Я уронил обруч на стол. - Не намерен я также посылать солдат в Персию, трибун. Прежде всего, они туда просто не пойдут, кто бы им ни приказал - я или кто-либо иной.

- Значит ли это, цезарь, что ты хочешь восстать против Августа? - замогильным голосом вопросил Деценций.

Я отрицательно покачал головой:

- Я сделаю все, чтобы не выйти из его воли, но не знаю, удастся ли это. Сейчас мы составим Констанцию послание, но лучше ты сам напиши ему, что произошло. Не сомневаюсь, твой правдивый рассказ поможет императору войти в наше положение.

По залу прокатился сдержанный смешок.

- Отлично, цезарь. Позволишь ли мне удалиться?

- Можешь идти.

Деценций отдал честь и вышел. От усталости я едва держался на ногах и все же начал совещание. Утро мы посвятили составлению пространного письма Констанцию. Суть его сводилась к следующему: я не подстрекал солдат к мятежу. Они грозились убить меня, если я не соглашусь стать императором, и мне пришлось пойти на это лишь из боязни, что вместо меня будет избран еще один Магненций или Сильван. Кроме того, я просил дозволения не трогать мои легионы, а взамен обещал послать нужных Констанцию испанских коней (об этом в нашей переписке уже шла речь), а также лучников из прирейнского племени лаэтов, отличных солдат, готовых воевать где угодно. Затем я просил императора сменить в Галлии преторианского префекта и позволить мне, как и ранее, назначать остальных чиновников самому. В заключение я выражал надежду на то, что между нами вновь воцарятся мир и согласие и так далее в том же духе.

Мы долго спорили, каким титулом мне подписаться. В конце концов мое мнение возобладало и я подписался не "Август", а "цезарь".

Евферий предложил лично доставить мое письмо императору. Я согласился, так как среди моих сторонников он был самым красноречивым.

* * *

Последующие дни были заполнены суматохой. Деценций отбыл во Вьен. Евферий выехал в Константинополь. Гауденция я отправил на все четыре стороны. В эти дни я старался вести себя как можно осторожнее: не появлялся в общественных местах, не надевал диадемы и не называл себя Августом.

Хотя я отправил Флоренцию несколько писем, Вьен молчал. До меня доходили одни только противоречивые слухи: то Флоренций якобы выступает весной против меня, то его отзывают, то он удаляется не то в Британию, не то в Испанию или даже в Марокко. Поскольку от самого преторианского префекта не было вестей, я заменил всех наместников в Галлии верными мне людьми, обезопасив, таким образом, себя от восстаний в городах.

Приск: Описание весны и лета этого года Юлиан пропускает - видимо, потому, что они уже описаны в истории галльских войн.

Ту весну мы провели в Париже. Между тем Констанций прибыл из Константинополя в Кесарию, где собирал армию для войны с Персией. Собирать армии он умел, беда была только в том, что, собрав армию, он никогда не знал, что с ней делать дальше. В Кесарию к императору прибыл сначала Деценций, а затем Флоренций. Последний в спешке бежал из Галлии, бросив при этом семью на произвол судьбы. Ко всеобщему удивлению, Юлиан не только не задержал семью префекта, более того - он отправил их в Кесарию за государственный счет. Видимо, он хотел быть милостивым монархом, чем-то вроде Марка Аврелия. На самом деле Юлиан был во всех отношениях выше этого застенчивого добряка - прежде всего, перед ним стояла более сложная задача, нежели перед его предшественником. Юлиан пришел к власти, когда империя близилась к закату, в то время как эпоха Марка Аврелия - расцвет Рима; это существенно, не правда ли, бесценная моя древность Либаний? Мы не выбираем век, в котором рождаемся, как не выбираем глаз, которыми одаривает нас природа, - хороших или плохих, дальнозорких или близоруких. Нам досталась эпоха косоглазых, и счастье наше в том, что, когда искаженное восприятие мира стало всеобщим, любая нелепость кажется возможной и лишь нормальное зрение стало выглядеть аномалией.