о причинах и целях — и чем бесцельнее, бессмысленнее было дело, тем с большим жаром чиновник отдавался ему. Сейчас, во время войны и почти повальной нищеты, которую нельзя уже было залить никакой нефтью, губернатор регулярно получал предписания улучшить работу сельских музыкальных школ (которых в подведомственных ему волостях вообще не было), организовать для крестьян лекции о пользе подсолнечного масла (как будто крестьяне готовили на чем-то другом!) и установить во всех присутственных местах анемометры, регулярно снимая их показания; все эти мероприятия были бы, возможно, уместны в невыносимо процветающей стране, где все настолько хорошо, что уж и не знаешь, чем занять руки свободного и пресыщенного населения: уж и то у нас есть, и этого избыток, только что анемометры не везде еще поставлены! Истинное же величие, граничащее с героизмом, было именно в том, чтобы во времена всеобщего упадка вдумчиво заботиться о том, в чем нет никакого смысла; высшая воинская доблесть не в том, чтобы правильно рассчитать атаку и сберечь максимум людей, а в том, чтобы отважно положить всех. Положим, с этим варяжским воинским максимализмом губернатор спорил, вызывал даже пару раз губернского военкома с тем, чтобы тот не греб в строй хотя бы явно увечных, а то уж и одноногие жертвы дребезжащих городских трамваев дважды призывались в течение прошлой осени; положим, сам Алексей Петрович был цивилизованный государственник, — однако в том, чтобы удалить из государственной деятельности последние остатки смысла, он тоже видел некую грандиозность. Старайся, не старайся — результат один; все прагматические правительства кончали хуже бессмысленной северной державы. Европа выродилась, исламизировалась, Штаты бесперечь воевали — а сколько было смысла, рацеи, взвешенных подходов! какая гордыня! Россия продолжала вариться в своем черном нефтяном соку именно потому, что местные государственники отрицали саму идею рационализма: государственный муж постигает необходимость интуитивно. Именно поэтому государство на переломах своей истории позволяло себе заниматься литературой, благозвучием в музыке, Павел Первый лично регламентировал, на какую сторону закладывать известный орган, когда лосины надевались в обтяжку… Вопрос «зачем?» да «на что?» был особенно любим коренным населением: лишь бы ничего не делать! Нет, работа, только работа, без цели и смысла, труд ради труда, сугубое монастырское послушание: вот основа северной, истинной государственности. Пора забыть подлое либеральное заблуждение насчет того, что государство служит народу и нанимается им, как жилконтора или пекарня. Государство никому не служит, оно само себе цель и никому не дает отчета! В чем цель Бога? Человек тем и отличается от зверя, что способен заниматься вещами, не приносящими немедленной выгоды, — а лучше бы не приносить никакой, ибо выгода есть понятие хазарское, мелочное, вечная торговля со Всевышним. Я тебе так, а ты мне за это так. Нет! Я тебе так, и так, и так — а ты мне, если хочешь, никак, ибо в монастырях не спрашивают, зачем. Сказано тебе сажать редьку хвостом вверх — и будешь сажать, ибо не здравомыслие твое подвергают проверке, а послушание. Этого из губернатора было не выбить. Он не вовсе отрицал прагматизм, но ашино «А толку?» вывело его из себя.

— А о толке не тебе судить, — ответил он грубо.

— Да мне что, мучайся, пожалуйста, — сказала она ласково. — Вот все вы такие: сказали вам, что надо работать, — вы и работаете, как белка в колесе. Ну бегает она, и зачем?

Он понял: Аша ревнует. Назавтра ему надо было на два дня лететь с докладами в Москву, вечером присутствовать с депутацией прочих губернаторов на очередном открытии сезона — давали «Лебединое озеро», русский балет, символ русской государственности, очередной триумф бессмысленной дисциплины. Если вдуматься, государство и есть балет, только на войне все статисты погибают, отрепетировав перед этим несколько тысяч раз балетный строевой шаг; строевые парады на Красной площади давно уже больше походили на балет, чем на воинские мероприятия…

— Я же вернусь скоро.

— Да ладно, — она махнула рукой. — Лети, я с тобой не набиваюсь.

— Ты прекрасно знаешь, что я не могу тебя взять.

— Я не про то… Вот сам посмотри: ты губернатор, ладно. Но при тебе двадцать человек — помощники, вице-помощники, еще какие-то помощники… Что они все тут делают? Ты погоди, — перебила она его, и в глазах ее светилась ласка, мигом погасившая вспыхнувшее было губернаторское раздражение: если она получила доступ в резиденцию и видела, как все они работают, — это был, в конце концов, не повод, чтобы глупая девятнадцатилетняя туземка судила о государственной необходимости. — Я понимаю, что не мое дело. Но хоть раз сам себя спроси: тебе надо заместителя, чтобы я любила тебя? Чтобы слушалась тебя?

— Аша, — усмехнулся он, — я не могу спать со всей губернией.

— Тебе не надо с ней спать. Но если бы вы не были захватчики — для чего тебе было бы столько людей, столько солдат? Разве то, что все вы делаете, — не пустое? Кому хорошо от твоей службы, от которой тебе одно расстройство и Москве твоей никакой выгоды? Вы не умеете главного, вы не можете заговаривать, не умеете плавать.

— Не можем чего? — переспросил он.

— Плавать. Вы и слова не знаете. «Работать» — это вы придумали. Раб работает, он подневольный, у него палка вместо совести. Вы и сами работаете, как рабы, потому что все тут не ваше. Вы воинственное племя, где вам плавать на земле? Вас земля не слушает, вы не умеете с ней. Вы ее душите, ковыряете, режете почем зря — разве она будет так родить? С землей надо разговаривать, вот так, — она подошла к окну и стала что-то шептать цветам: чахлой фиалочке, непременному бюрократическому столетнику, словно олицетворявшему вечность власти… Ничего не происходило.

— И что теперь будет? — злорадно спросил губернатор.

— Погоди, вот будет весна, я покажу тебе, как плавают. К бабке не повезу, нельзя — это тебе, как мне в Москву: не положено. Но съездим на поле, посмотришь.

2

Этот разговор у них был осенью, а весной, в конце апреля, Аша напомнила ему свое обещание.

— Поедем, покажу тебе, как плавают.

Весна была теплая, ранняя, и близился День Жара — его полагалось отсчитывать от какой-то природной приметы, ведомой только волкам. Губернатор отвез Ашу в летнюю резиденцию, приказав ее расконсервировать: дом был скромный, отапливался плохо, зимой он туда не ездил. Дача как дача, не лучше остальных. Чиновничество в последнее время не слишком жировало: украсть было давно уже нечего.

— Отошли всех. Никому не надо видеть.

Он отдал распоряжение, прислуга отбыла в город, осталась только охрана у въездных