— Что ты сказал?

— Я говорю… умер старик Греков.

— Дед?

Всеволод говорил ещё что-то — о переживаниях, связанных с непонятным молчанием Сапиены, о незаконченных мемуарах Деда, о Робине, горько плакавшем на похоронах… Я слушал вполуха. Перед мысленным взглядом был Дед — сухонький, ироничный, в чёрной академической шапочке. Дед, сидящий в кресле перед экраном космической связи и потрясённо смотрящий, как бегут импульсы сапиенской передачи, обогнавшие время.

Целая эпоха, трудная, переломная, ушла вместе с Дедом…

— Пойду, старший. — Всеволод поднялся.

— Почему ты не выпил пива?

— Не хочется… Пойду… — Вид у Всеволода был какой-то потерянный. — Да, чуть не забыл! — Он вытащил из кармана пилотского комбинезона изящную книжечку в чёрном переплёте. — Это Леон просил тебе передать. Его новая книга.

Стоя у двери палисадника, я смотрел вслед уходящему Всеволоду. Он шёл быстро. Дойдя до поворота, оглянулся, неуверенным жестом поднял руку.

Олив убирала со стола.

— Погоди, — сказал я. — Давай выпьем ещё по стакану.

— Знаешь, Алексей, — она прямо посмотрела мне в глаза, — знаешь, я почему-то испугалась. Решила, что он прилетел за тобой… чтобы увезти туда.

— Ну что ты, Олив! Никогда я туда не вернусь.

Я взглянул на обложку новой книги Леона. «Поэма о классной даме». Что за странное название? Классная дама… Ах да, был у нас какой-то разговор… Я полистал книжку и отложил. Все это было теперь безмерно далеко…

Шли годы.

Ничем не омрачённые быстрые венерианские годы.

У нас подрастал сын. Мне доставляло огромное удовольствие возиться с малышом — крепким, ясноглазым, похожим на Олив. Я учил его плавать и обращаться с рацией и скафандром. В шесть лет (или четыре по земному счёту) он уже бегло читал.

Иногда мы увозили его на плантации, и я с радостью, к которой, однако, примешивалась тревога, наблюдал, как Олив, тщательно отрегулировав давление в скафандре, на одну-две минуты снимала с Роберта гермошлем. Конечно, малыш не сознавал значительности этих минут, но вид у него тем не менее был торжественный. Он старательно дышал, выпучив глаза и выпрямившись, как натянутая струна. «Я могу ещё!» — кричал он, когда Олив надевала на его русую голову шлем.

Сабина, моя сестрёнка, поступила в недавно открывшуюся в Венерополисе консерваторию — она прекрасно играла на лиго, местной разновидности аккордеона. Сабина жила у нас, в Венерополисе, и в моё и Олив отсутствие она присматривала за малышом.

Отлучаться мне приходилось довольно часто. Началось проникновение в Страну Радости — так мы назвали мрачную, изборождённую глубокими карстовыми трещинами равнину, лежавшую к юго-востоку от гряды Вулканических гор. Мы считали её перспективной: здесь была область стабильно пониженного атмосферного давления, и я верил, что она оправдает в будущем своё название. Мы увлечённо исследовали эту страну, вечно затянутую белесым паром, рвущимся из разломов грунта, страну, в которой вечно грохотали электрические тайфуны. Мы брали с бою каждый квадратный метр. Устанавливали радиомаяки и мачты грозоотводов, перекидывали мосты через трещины. Много раз, когда налетали чёрные теплоны, нам приходилось бросать все и бежать к самолётам. Наши новые машины не боялись теплона, они научились выходить из него. И мы возвращались снова и снова.

В тот день я вылетел в Страну Радости с флотилией из двух десятков самолётов. Я шёл на головной машине, держа курс по радиомаяку и поглядывая на просветы в клубящемся над равниной паре. Флотилия приземлилась в заданном районе. Спустив из люков транспортёры, мы выгрузили землеройные и мостовые автоматы, сеялки, аппараты связи и службы погоды, энергаторную установку — словом, технику проникновения.

Мы с отцом и двумя другими агротехниками осмотрели участки, где прошлый раз был высажен веноль — новая мутация венерианского кустарника, необычайно устойчивая, с мощной корневой системой и крупной лопатообразной листвой. Этот веноль был, можно сказать, делом жизни отца.

Теплон, пронёсшийся на прошлой неделе, выжег посевы дотла. Но корни уцелели, они уже кое-где выбросили новые побеги — начинался слант. Мы разметили площадку, простиравшуюся до огромной трещины. Затем пошли землеройки, оставляя за собой глубокие борозды и вывороченный грунт. Следом двинулись сеялки, выбрасывая в борозды саженцы веноля.

Я постоял на краю трещины. Клубы пара валили из неё, но не беспрерывно, а толчками, более или менее равномерными. Наружные стереофонические микрофоны, вделанные в шлем, доносили до моего слуха глухое клокотание. Хотел бы я знать, что за адская фабрика работает в многокилометровой глубине этих разломов…

Около шестнадцати часов экспедиция прервала работу и собралась в головном самолёте. Это была многоместная машина с салоном и шлюзкамерой, где можно было, сняв скафандры, поесть и отдохнуть в подвесных койках. У нас на Венере было уже три флотилии — каждая во главе с такой вот машиной-флагманом.

Мы пообедали. Отец попросил меня включить кристаллозапись «Гренады» — ему она очень нравилась, да и не только ему, и я постоянно носил её с собой.

Мужественный баритон запел: «Мы ехали шагом, мы мчались в боях…» Странно было слышать песню Великой революции здесь, на Венере, в сумрачной Стране Радости, на фоне непрерывных грозовых разрядов…

Я смотрел на сосредоточенные лица моих товарищей. Я хорошо понимал их, я жил их жизнью — простой и необыкновенной, — и теперь мне казалось странным, что так много лет, так много долгих лет я искал что-то другое.

Потом, когда песня отзвучала, я услышал обращённое ко мне менто отца:

«Возьму её у тебя и перепишу на новый кристалл. Чтоб всегда была под рукой».

«Хорошо, возьми», — ответил я тоже ментосигналом.

Отдыхать не хотелось. Я надел в шлюзе сканфандр и вышел наружу.

Эта проклятая трещина так и притягивала меня. Стоя на её краю, в клубах пара, я пытался представить себе, что же происходит там, в глубине.

Донёсся гул моторов. Вскользь я подумал, что это кто-нибудь из наших лётчиков улетел в разведку, а может, прилетел самолёт из Венерополиса, и снова погрузился в свои мысли.

Я знал, какие газы и в каком примерно объёме выбрасываются из разломов Страны Радости, и теперь мне пришло в голову… Никто не знал, как зарождаются чёрные теплоны. Существовали разные гипотезы, и все они, в общем, сводились к тому, что завариваются теплоны в чудовищном котле недоступной для человека экваториальной области. Может, так оно и было. Но какие есть основания считать, что процессы на экваторе обособлены и не имеют причинно-следственной связи с физико-химическими процессами в других областях планеты, хотя бы вот и в этой области, Стране Радости? Масштаб, вероятно, иной, но, в сущности… Надо бы найти способ заглянуть на дно разломов… разработать технику… Использовать энергию локальных теплонов…