Слезливое такое письмецо, чует кошка, чье мясо съела. А фрейлины не унялись — с похабными улыбочками пьяные дамочки осведомились, что с письмецами сделать.

Петр чисто по-русски отправил туда, куда русские обычно спьяну и посылают. Однако девицы не смутились, и свернутые фаллосами трубочки писем, сопровождаемые похотливыми стонами и ужимками, отправились по назначению. Петр охренел от неожиданности.

В дупель окривевшие Наташа и Клара трудились в поте лица, подбадривали друг дружку и обменивались «информацией».

Со двора донеслись крики:

— Да никак упарились, сердечные!

Петр пожалел о своей шутке с Нарциссом и велел дамам ложиться без него, не ждать. Сам же с нескрываемым облегчением вырвался из комнаты и, решив туда больше не возвращаться, быстро вышел на двор.

А там был тихий ужас — два голых казака отливали ведрами с ледяной водой бедолагу Нарцисса и двух бородачей. Вся троица скромно улеглась на досках и тихо постанывала. От сердца чуть отлегло — живы! И Петр вошел в предбанник — батальная картина, маслом с кляксами писана, прямо слово.

Обглоданные кости и разбросанные везде ломти ветчины, полведра малосольных огурцов и три бутыли, литра по два каждая, одна начатая, а две законченные — и не вино, а водка. Петр сплюнул — так вот что свалило с ног молодцов, и вышел обратно на двор.

Бедолага Нарцисс там уже очухался — из черного стал чернично-синим, а белки глаз поражали своей белизной и необычайной широтой. Бедный арап с ужасом глядел на своих недавних мучителей.

Петр хмыкнул, но обласкал добрым словом беднягу и отправил его спать. Казаков же спрашивать было не о чем — трудились они рьяно и, кроме бутылок с водкой, изнахратили таз с золой и целую груду веников — дубовых, осиновых и березовых.

И были зело покусаны и исцарапаны — но Нарциссу увечий не нанесли, берегли царскую собственность, только обезболивающее в больших объемах за воротник залили, под завязку.

Голштинцы из русских и трезвые казаки потихоньку посмеивались, но в глазах была такая жуткая зависть, что Петра проняло — будь им такая задача поставлена, да с таким внушительным объемом обезболивающего, то беднягу Нарцисса затерли бы до дыр, до самой белизны скелета…

Потом последовал разговор с гонцом. Ничего нового тот не сказал о готовящимся десанте в Петербург. И пусть новостей не было, но Петр наградил гонца следующим чином, велел адъютантам его накормить и уложить служивого почивать в мягкую постель.

А сам отправился спать в баню — Маша и две девушки там уже убрались, а адъютант, приказ заранее получив, слугу с ужином направил.

Зайдя, Петр заметил, что Машенька окровавленную простынку свернула и под сарафан спрятала. И только сержант захотел с Машей наедине остаться, как адъютант громко доложил, открыв дверь предбанника:

— Гонцы из Петербурга, от фельдмаршала Миниха!

И тут же, громко топая сапогами, зашел запыленный угрюмый офицер, козырнул двумя пальцами и печальным жестом вручил пакет. Петр поднял глаза на усталого гонца — тот склонил голову, ожидая царского гнева, ведь победа, конечно, хорошо, но за наследника престола голову император снять может. Петр же, натянув на лицо хмурую маску, жестом отправил гонца, но, одарив его на прощание чином, приказал накормить и спать уложить.

Переспрашивать не стал — письмо подлинное, с поклонами от Елизаветы Романовны, с секретной закорючкой на пятой и седьмой строчках, да со знакомой размашистой подписью.

Взглянул на часы — почти одиннадцать вечера. И вызвал в предбанник на экстренное совещание свой генералитет — начальников пехоты, кавалерии и штаба.

Через пять минут, повинуясь приказному жесту императора, генералы Гудович, Ливен и Измайлов расселись по креслам, но на спинки не откидывались, а сидели на краешках, столбиками…

— Итак, господа, с мятежниками покончено. Их остатки собрались в Петергофе. Императрица с княгиней Дашковой, по всей видимости, тоже туда бежали. Вот письмо от фельдмаршала Миниха. Андрей Васильевич, читай всем, — и он отдал письмо Гудовичу.

Пока генерал читал, все присутствующие оживились, на лицах выступила нескрываемая радость. Но улыбки прятали — косо смотрели на Петра, но с пониманием, что его величество не проявляет должной скорби по погибшему наследнику престола, который и капли отцовской крови в своих жилах не имел. И какая уж тут скорбь, когда приблудная немка такой мятеж устроила в столице, хоть всех святых выноси…

— И каково твое мнение? — решительно обратился Петр к Гудовичу, нарушив царящее молчание.

— Ваше величество, боя не будет. Солдаты мятежников драться не будут, им уже все известно. А преображенцы опамятуются, ведь сегодня их гренадеры сами перешли на сторону вашего величества. Остаются измайловцы и конногвардейцы, а умирать от штыков преображенцев они не захотят. Так что завтра поутру у мятежников шатания повсеместно пойдут, а к обеду или раньше они повинную вашему императорскому величеству принесут, и всю головку изменников, всех заправил сами выдадут. А боя не будет. Нет, не будет!

Над категорическим заявлением генерал-адъютанта Гудовича подумали минутку. И Петр, и генералы пришли к выводу, что он прав — боя не будет.

Вот только мелькнувшая на секунду гримаса на лице генерал-адъютанта заставила Петра призадуматься — было еще второе решение у мятежников, но вот Гудович почему-то озвучивать его не стал, а лишь задумчиво посмотрел на императора.

Нехорошо так посмотрел, как взрослые на расшалившегося ребенка смотрят — как бы все ножи и вилки убрать от греха подальше, на углы столов войлочные нашлепки надеть, а розетки отключить.

Военный совет продолжался недолго — все пришли к пониманию необходимости двинуть войска на Петергоф и соединиться там с фельдмаршалом Минихом. Четыре часа отвели генералы на сборы и прием пищи, а выступление назначили через три часа после полуночи.

Но не успели генералы разойтись отдыхать по постелям, как дежурный офицер негромко доложил о прибытии из Пскова пяти казачьих сотен на совершенно заморенных лошадях. Генерал Гудович, получив молчаливое согласие от Петра, немедленно отдал приказ отдыхать прибывшим казакам до утра, завтракать, а затем идти вслед армии.

Однако новости пошли косяком — из Ораниенбаума прибыл морской офицер с донесением от командора Спиридова. Петр вышел из предбанника — во дворе крутились всадники. С ними был морской офицер, сидевший на казацкой лошади, как собака на заборе, причем в стельку пьяная собака.

Но вот смешков на этот счет не было — мундир моряка был изорван, все белое стало серым от копоти, голова обвязана окровавленной тряпицей. Петр с трудом узнал в этом ранее щеголеватом офицере одного из адъютантов Спиридова. Моряк откозырял императору и молча протянул пакет.

Петр прочитал послание, восторженно покрутил головой, мысленно восхитился: «Брестская крепость, мать вашу!»

И тут же написал ответное письмо контр-адмиралу Спиридову, произведя его так в новый чин, с обещанием царских милостей гарнизону за отвагу и, щедро наградив морского офицера следующим званием, отправил того обратно в Ораниенбаум.