Он хочет жить. Боится попасть под поезд. Боится, что его застрелят при попытке к бегству. И, что бы он там ни говорил про желание поскорее умереть, цепляется за жизнь.

Допросы начались на следующий после ареста день. Их вел Костоев. Первое время он и близко никого не подпускал к арестованному. Даже Яндиева и Казакова. Он знал, как важно наладить первый контакт, завоевать доверие, заставить говорить честно и подробно. Это делается с глазу на глаз, третий человек — помеха.

Костоев успел изучить биографию Чикатило. Он знал про него все — может быть, даже чуть больше, чем сам Андрей Романович. Его вопросы били в цель, но Чикатило ни в чем не признавался. Никаких преступлений не совершал, за историю с аккумулятором отсидел, хоть и невинно, по убийствам был проверен раньше, чист как стеклышко. Не в первый уже раз его травят и преследуют.

«Возникшие против меня подозрения считаю полностью ошибочными», — заявляет он следствию. И в тот же день казенным слогом, отшлифованным не столько в газетных публикациях, сколько в тяжбах, пишет первую жалобу в прокуратуру:

«Считаю, что меня преследуют следственные органы из-за того, что я написал жалобы в различные инстанции на незаконные действия отдельных руководящих работников г. Шахты, которые решили построить гаражи во дворе дома, в котором проживает мой сын».

Передав заявление, Чикатило отказывается отвечать на вопросы. Костоев возвращается домой после допроса, как будто на нем возили воду.

Через два дня Чикатило подаст новое заявление — на имя Генерального прокурора России:

«В извращенных сексуальных проявлениях я чувствовал какое-то бешенство, необузданность, не мог контролировать свои действия, потому что с детских лет не мог проявить себя как мужчина и полноценный человек. Это давало мне уже не половое, а психическое, душевное успокоение на длительный срок. Особенно после просмотра видеофильмов, где показывают извращенные половые сношения и всякие жестокости, ужасы…»

Он начинает писать, словно графоман. Его распирает желание что-то поведать миру. Он копается в своих переживаниях. Но сказать что-либо серьезное не решается.

На следующий день он пишет дополнение к прежнему своему заявлению. Как-то мы приводили из него большую цитату — про бродяг, которые шастают по вокзалам, напиваются, втягивают несовершеннолетних в свои грязные дела, демонстрируют ему, целомудренному, «сцены половой жизни», унижая его достоинство.

Это еще не признание, но шаг к нему. Не исповедь, но размышление — а не исповедаться ли?

Первое признание он сделает 27 ноября: расскажет Костоеву о своих мелких шалостях с учениками ПТУ. Зачем? Пытается отвести более серьезные подозрения? Помаленьку сдается?

Двадцать восьмого ноября следует новое заявление Генеральному прокурору России:

«Мое непоследовательное поведение нельзя рассматривать как попытку уйти от ответственности за содеянное. Может создаться мнение, будто я и после ареста не осознал опасности и тяжести совершенного. Дело мое исключительное по своему характеру. Не боязнь за ответственность меня заставляет так вести себя, а мое внутреннее психическое и нервное напряжение… Я готов давать показания о совершенных преступлениях, но прошу не терзать меня деталями, подробностями, так как моя психика этого не выдержит… У меня и в мыслях не было что-то скрывать от следствия… От всего, что я совершил, меня бросает в дрожь… Только чувствую благодарность к органам за то, что меня схватили…»

Он говорит про совершенные преступления. Стало быть — признание? Простите, в чем? Ни слова о насилиях и убийствах, так, общие соображения. Его психика, видите ли, не выдержит подробностей. Но без подробностей все обернется фарсом. Или бессмысленной трагедией, как в деле Кравченко, — там тоже было «без подробностей».

Обратим внимание, что он благодарит органы. По привычке, что ли? Когда надо спасать шкуру, все средства хороши, даже примитивные…

Пройдет немного времени, и Чикатило хладнокровно, без особых эмоций, выложит все подробности. И психика его выдержит, и ничего с ним не произойдет — будет спать охране на зависть и сохранит волчий аппетит. Но пока — «прошу не терзать меня деталями».

Первым Костоев стал раскручивать убийство Алеши Воронько в Иловайске Донецкой области, совершенное как раз в те дни, когда Чикатило ездил в Артемовск по служебным делам. Все обстоятельства совпадали настолько, что не могли быть простым совпадением. Но Чикатило упорствует — не знаю, не видел, не был.

Он отрицает и совсем очевидные вещи. Например, что 6 ноября на платформе Лесхоз сержант Рыбаков проверял у него документы. И как не отрицать — он-то знает лучше других, что совсем рядом, в лесу, лежал труп Светланы Коростик. Такие подробности наносят ужасные удары по его хрупкой, легко ранимой психике.

Костоев тратит день, чтобы разобраться, не терял ли Андрей Романович паспорт: вдруг кто-то другой предъявил его паспорт сержанту?

Не терял. Сам и предъявлял. Двигаемся дальше.

Чикатило уже опознан девушками, видевшими, как он приставал к мальчику в электричке. В нем уже признали мужчину, который вертелся возле Вадима Тищенко в день его смерти. Он соответствует словесному портрету и фотороботу, давно переданному милиции. Но, с другой стороны, его исключили из списка подозреваемых из-за несовпадении группы крови. И главное: никто не видел, как он убивал, ни одна живая душа не может засвидетельствовать, что он нанес смертельный удар ножом. Никто не видел даже, как он входил в лес с жертвой, а выходил — один.

А как же ножи? Конечно, это серьезная улика, но эксперты не могут дать окончательного заключения: убийство совершено именно этим ножом. Они говорят лишь, что изученным ими ножом могло быть совершено то или иное убийство. Между «совершено» и «могло быть совершено» есть известная дистанция, верно?

Чикатило уже признался, что совершил некие преступления, рассуждал Костоев. Допустим, он возьмет на себя несколько убийств. Но что из того? Кравченко, хоть и путал орудие убийства, возраст жертвы и все остальное, что можно было спутать, тоже взял убийство на себя. Грош цена таким признаниям.

Костоев, как выяснилось, настоял на изоляторе КГБ и по той причине, что опасался очередного набоя. Бывают такие «оперативные действия», после которых сибирский тракторист, видевший заграницу только по телевизору, возьмет на себя ограбление банка в Лас-Вегасе.

Андрей Романович написал тем временем еще несколько жалоб, в каждой из которых повторял, что «возникшие против меня подозрения считаю ошибочными», сделал несколько смутных, неопределенных полупризнаний, после чего внезапно замолчал. Словно язык проглотил. Свой собственный.

Амурхан Яндиев:

«Каждый вечер Исса Магометович уходил с допроса как выжатый лимон. Чикатило молчал. Ему, как я понимаю, просто было страшно начать рассказывать. Он был подавлен. Есть протоколы допросов, есть магнитофонные записи, где он просит: погодите немного, дайте мне время, мне страшно говорить. А потом взмолился: дайте врача! Только врачу могу рассказать, что меня мучает».