Руки у нее были влажные, и от прикосновения к ним оставались белые пятна, медленно заплывающие краснотой. Вскоре Рита с Юрием Дмитриевичем оказались в передней среди одежды, и Рита, глядя бешеными жадными глазами, начала молча хватать Юрия Дмитриевича.

– Правда, что ты психом был? – спросила она после нескольких минут молчаливого хватанья и дыханья. – Я еще психов не пробовала…

– Я был болен, – сказал Юрий Дмитриевич. – Человек состоит из воздуха, желчи и слизи… Меня наполнял воздух… Он носил меня над землей… Теперь я хочу жить желчью… Желчь образуется из крови, освободившейся от лимфатических частей… Она перегружена маслянистыми веществами… Если нет выхода семенной жидкости, она вступает с ней во взаимодействие и разъедает мозг… Но я дам выход семенной жидкости и направлю желчь в иное русло… Ты напиши мне телефон… Мы встретимся…

В комнате послышался шум. Что-то разбилось. Юрий Дмитриевич поспешил туда, поправляя на ходу одежду, истерзанную Ритой, и застегиваясь. Нина сидела на диване, и биолог в ширпотребовском костюме поил ее холодным морсом. Волосы ее были растрепаны, а платье на груди испачкано каким-то соусом.

– Нине Ивановне стало нехорошо, – сказал Кононович. – Здесь действительно душно и накурено.

– Юра, – тоскливо сказала Нина, подняв на Юрия Дмитриевича глаза, – что ты делаешь со мной и с собой…

– А что, – сказал Юрий Дмитриевич, у которого в голове шумело от водки и от сильных мужских объятий Риты, – в конце-то концов, наши отношения не вечны… Да… Я сожалею, что не довел до конца… Ибо ты была виной душевной травмы моей…

Николай Павлович, стоявший поблизости и услыхавший в голосе Юрия Дмитриевича знакомые нотки, поспешно отошел. Но ссора окончилась благополучно. Кононович вызвал такси, и Юрий Дмитриевич с Ниной уехали.

Всё осталось прежним. Нина моталась по магазинам и базарам, закупая продукты, и рылась в поварских книгах, готовя майонез из дичи, грибной борщ с черносливом, блинчатые пироги и другую, как говорил Юрий Дмитриевич, «вкуснятину». Юрий Дмитриевич ходил на службу или в республиканскую библиотеку Академии наук работать над диссертацией. Вечерами он уходил под разными предлогами то на заседание, то на юбилей. Раз он даже сказал, что идет смотреть в морг интересный, привезенный туда экспонат. Возвращался Юрий Дмитриевич глубокой ночью. Нина притворялась спящей и видела, как он возбужденно ходит в темноте. А утром она замечала на его теле синеватые следы щипков и царапины. Однажды Нина слышала, как Юрий Дмитриевич, разговаривая по телефону с Кононовичем, сказал:

– В этой женщине есть что-то от самки паука, поедающей самца… Не знаю, стоит ли жалеть самца… Это скорей буддизм, чем христианство… В основе буддизма также лежит легенда приношения себя в жертву, но, пожалуй, более благородная, чем христианское распятие… Будда, встретив голодную больную тигрицу, предложил ей себя съесть… Именно тигрице, самке… Тут тонкость… Тут не добро в основе, а наслаждение… Конечно, не каждодневное наслаждение, а наслаждение-идеал… Тут взаимная любовь приводит к слиянию в один организм… Впрочем, в Евангелии от Иоанна Христос также предлагает есть его плоть и пить его кровь людям… Однако это не основа христианства, а одно из чудес Христа…

Нина слышала, как в трубке потрескивало от хохота Кононовича, и к женской обиде примешивалась досада на Юрия Дмитриевича, который доверяет какие-то свои размышления дураку.

Юрий Дмитриевич опять стал хуже спать, и ему казалось, проснувшись, что что-то давит на живот и, если он просто так закричит, станет легче. И, лежа в темноте с горячими ногами и холодным лбом, он заранее пугался той секунды, когда раздастся его крик и вся налаженная, как ему казалось, жизнь после этого крика сразу сломается…

Однако это случалось не часто и только ночью, причем в одно и то же время – часа в два-три… Днем же Юрий Дмитриевич чувствовал себя хорошо, ел с аппетитом, следил за своей внешностью, даже пополнел, и лицо его приобрело здоровый оттенок. Нина ездила советоваться с Бухом.

– Рецидивы возможны, – сказал Бух, – но будем надеяться, что это попросту остаточные явления… Повышенная инстинктивная жизнь: аппетит, повышенное половое влечение – часто бывает выше нормы даже после полного выздоровления… Надо просто проявлять терпимость и понимание… Кстати, это выходит уже за рамки медицины… Тут больше зависит от вас, чем от меня… Вы ведь супруга, женщина… И в этой борьбе… Вернее, соперничестве с животным… Да, да, как это ужасно… Я вам глубоко сочувствую…

Но проходил день за днем, и ничего не менялось, пока не наступило второе декабря. Встав утром, Юрий Дмитриевич сразу почувствовал, что это не число, а дата, и сегодня что-то должно произойти. Впрочем, возможно, в этом он уверил себя уже позднее, когда события произошли. Прежде всего Юрий Дмитриевич увидел комнату необычно освещенной, она словно стала чище, но чистота была стерильной, тревожной, как в больничной палате. Он выглянул в окно и увидел белые крыши. Это был первый снег. Снег шел, очевидно, всю ночь, и дворники скребли его с тротуаров, сметая в сугробы. Позавтракав наскоро и без обычного удовольствия – впрочем, это, может, тоже казалось уже впоследствии, – Юрий Дмитриевич надел пахнущее нафталином зимнее пальто с каракулевым воротником, ушанку из пыжика, взял скрипящий портфель с хромированными чемоданными замками и пошел в библиотеку. Шел он пешком, чтобы получить удовольствие от первого морозца и развеяться перед работой.

В библиотеке было три зала: для студентов, для специалистов с высшим образованием и для научных работников. В студенческом зале всегда было тесно и шумно, места там были не пронумерованы, и сидели вплотную по нескольку человек за столом. Зал для научных работников был маленький и чаще всего полупустой. Массивные пальмы в кадках и мягкие кресла мешали сосредоточиться. Юрий Дмитриевич предпочитал работать в зале для специалистов. Зал был громадный, словно открытый стадион, высотой метров десять. Потолок в нем был из толстого матового стекла, скрепленного алюминиевыми рамами. Юрий Дмитриевич заполнил бланк заказа, получил книги, сел на свое место, согласно выданному жетончику, и углубился в работу. Однако минут через десять он почувствовал: что-то мешает ему сосредоточиться. Он отложил таблицу, из которой выписывал цифры, встал и подошел к окну, также очень высокому, размером с витрину. За окном медленно ползли троллейбусы с заснеженными крышами. Мороз упал, начало таять, мостовая была покрыта коричневой кашицей.

«Оттепель, – подумал Юрий Дмитриевич, – очевидно, это и мешает сосредоточиться… Вот оно, влияние погоды на поступки людей… В Лондоне ветер и туман в октябре увеличивают число самоубийств».

Юрий Дмитриевич вновь уселся, раскрыл таблицу, взял остро отточенный красный карандаш и вдруг глянул на читателя, сидящего напротив. Собственно, он и раньше на него смотрел, но как бы безразлично; теперь же он посмотрел пристально и почему-то подумал, что именно этот читатель мешает ему сосредоточиться. Это был мужчина лет сорока, рыжеватый, с рыжими ресницами, а в общем, ничем не примечательный, в черном пиджаке, в сером вязаном жилете, в сером галстуке. Пальцы у него были тонкие, с аккуратными, точно полированными ногтями. На одном из пальцев было обручальное кольцо. Юрий Дмитриевич подумал, что мужчина этот любит свое отражение в зеркале, несмотря на рыжеватость, к которой привык и не замечает. А может, даже любит и рыжеватость. В то же время в лице этом было что-то пугающее, что-то отличало его от других лиц вокруг – может, легкое подрагивание века, которое становилось заметным, если приглядеться, а может, припудренный небольшой шрам полумесяцем у правой брови. Мужчина между тем заметил, что его разглядывают. Вначале он досадливо морщился, не переставая что-то быстро писать в блокнот, перелистывая левой рукой страницы увесистого тома. Потом он начал ерзать, потом сердито посмотрел на Юрия Дмитриевича и наконец, не выдержав, захлопнул книгу, отложил блокнот, достал из-под груды листов пачку сигарет, вытряхнул одну, зажал ее между губ, встряхнул спичечный коробок, встал и пошел по коридору, очевидно, в курительную комнату. Как только мужчина ушел, Юрий Дмитриевич почувствовал себя спокойней, раскрыл таблицу и некоторое время работал сосредоточенно.