Она приняла Уинифред прохладно, и та все никак не могла начать разговор. Так и сидели в холодноватой гостиной, чопорные, суровые, рослые англичанки, чисто по-английски прикрывшись щитом настороженного молчания.

А ведь я сейчас легко могу разреветься, подумала Уинифред. Начать метаться, ломать руки. Представляю, какое у нее будет лицо… И сказала ровным голосом:

– Миссис Тоун, я к вам пришла за помощью.

– За помощью?

– Дело в том, что мой муж… Я сейчас объясню… Билл…

– Стоит ли? – негромко спросила миссис Тоун.

Уинифред уже тверже сказала, что стоит. Она коротко, емко и бесстрастно изложила последние события. Нужно сыграть свадьбу не откладывая, сказала она, причем Билла нельзя ни привлекать к приготовлениям, ни вообще как-либо беспокоить.

– Но чем же я могу тут помочь?

– Вы понимаете, мне трудно говорить о Билле. Если бы он узнал, что я вам рассказала…

– Если верить моему мужу, Билл – человек гениальный, но трудный.

– Жены гениев видят в основном трудности.

– Муж говорит, что он неоценим и часто невыносим.

– Полностью согласна.

Что-то сдвинулось, женщины коротко улыбнулись.

– Я подумала… Может быть, вы… ваш муж… школа… могли бы нам помочь со свадьбой? Ведь, честно говоря, я даже не уверена: придет Билл или нет. А я хочу, чтобы у Стефани была настоящая свадьба и все как полагается. Если будет участвовать школа, он уже не сможет… возразить… или что-то устроить…

– Я вас понимаю. Простите, – миссис Тоун деликатно понизила голос, – а в смысле денег… вы справитесь?

– У нас общий счет, я сниму оттуда.

Миссис Тоун засмеялась:

– Это, конечно, ужасно, но призна́юсь вам: было бы забавно все это провернуть, не сказав Биллу. И действительно: почему бы прием не устроить в Учительском садике, если погода позволит? И почему – ради дочери заслуженного коллеги – не задействовать школьных поваров, не взять нашу посуду, бокалы? Бэзила я в это особенно посвящать не стану. Между нами: он до смерти боится выходок вашего благоверного. Скажу ему просто, что я этим занимаюсь и что Биллу об этом говорить не стоит. Хотя, конечно, слухи просочатся.

– Билл, скорей всего, притворится, что ничего не замечает.

– А если нет?

– Если нет, то он, конечно, на многое способен… Но все же целиком свадьбу сорвать ему, надеюсь, не по силам.

– Стефани такая хорошая, разумная девушка. А молодой человек – надежный, твердых устоев?

– Твердых. Это ледокол. Он просто не признает препятствий.

Миссис Тоун деликатно заметила, что Уинифред сама обнаруживает больше сходств с ледоколом, чем кажется на первый взгляд. И пригласила ее с желающими домочадцами и пламенным куратом к себе смотреть по телевизору церемонию коронации. Мальчики, конечно, на каникулах, но всегда есть несколько человек, которым в праздник некуда уехать. Она пригласит их и нескольких сотрудников. Уинифред не могла, да и не хотела отказываться и потому с радостью согласилась.

Теперь у Дэниела и Стефани была дата свадьбы – 21 июня и приглашение на коронацию. Уинифред вытащила машинку с ножным приводом и начала шить Фредерике платье из желтого поплина. Портниха от миссис Элленби сняла со Стефани мерки. Были напечатаны и разосланы приглашения всей родне, включая дальних, неведомых Поттеров. Стефани коротко и тактично написала миссис Ортон, намекнув, что они с Дэниелом могли бы приехать в гости. В ответ пришла открытка с гигантским букетом георгин в серебряной вазе на лакированном столике. На обороте миссис Ортон писала, что приезжать не надо: слишком хлопотно для обеих сторон, а здоровье ее оставляет желать (подчеркнуто). Пускай не волнуются, на свадьбе она будет, спасибо, всего самого доброго. Дэниел сказал, что его мамаша всегда была ленива, и мрачно добавил, что она, конечно, взбесит миссис Элленби своими штучками, но чему быть, того не миновать. Стефани промолчала.

Симмонс объявил, что они составят Ментальную карту своего участка планеты. Биосфера однажды будет возвышена до Ноосферы, где исполнит свое назначение и обретет полноту. Жизнь, отныне неизменная и нетленная, просияет истинным светом. Их с Маркусом наблюдения должны приблизить это время. Направляемые интуицией (в основном, конечно, интуицией Маркуса), они произведут эксперименты и ритуалы (что, по сути, одно и то же) в Местах силы. Такие Места они, конечно, сумеют отыскать в окрестностях Калверли. Их эксперименты развернутся как в материальной, так и в ментальной сфере, ведь они с Маркусом, словно амфибии, причастны обоим мирам и потому связуют их. Ночная медитация укажет locus[222] дневного эксперимента.

Чтобы помочь работе, Симмонс, словно мандалы, развесил в комнате военно-геодезические карты Северо-Йоркширских вересковых пустошей, фотографии аббатства Уитби[223], морской впадины, известной как Лестница Иакова[224], окна-розетки Калверлейского собора, менгиров, террас и рвов пустоши Файлингдейл, в которых сказалась довременная геометрия первого человека. И без того пестрое чтение дополнил книгами о друидах и английскими мифами с их веселым, коварным народцем, что в родстве с божествами кельтов. Он рассказал Маркусу, что люди издавна умели чувствовать места, где встречаются земное и внеземное, – пуповины Земли, пещеры и вершины. Туда-то они и отправятся. Во главе угла, разумеется, научный подход: все наблюдения и выводы будут тщательно зафиксированы. Они с Маркусом составят коллекцию образцов, талисманов и знаменательных существ – как материальную, так и ментальную. Научная экспедиция и духовное паломничество. Мыслительная гимнастика, основы которой Маркус еще не постиг, в сочетании со здоровым, свежим воздухом. Любое совпадение, аналогия, устойчивая связь между сном и предметом, поступком и видением будут уловлены и разобраны. Любая мелочь может приоткрыть взору тайные глубины.

Маркус, ознобливый и мучительно восприимчивый, все же предпочитал эти вылазки всему прочему. Лукас к тому времени поставил на службу делу видения, посещавшие Маркуса наяву, – бесконечную череду подробных, вечно переменчивых образов, возникавших в минуты покоя или в промежутке между сном и пробуждением. Являлась Маркусу часто паутина в разных обличьях, сплетенная то из серых веревок, то из стеклянистых волокон гиацинтовой, ирисовой, горечавкиной синевы. Или ткань разворачивалась и слоисто волновалась перед глазами – на изгибах и между реяли индийские узоры, блестки, лица, руки. Однажды длинная процессия существ, рептильных, слонообразных, носороговидных, окровавленными ногами прошла по снегу и льду на фоне недорослых кустков, чьи листья и ветви он мог бы нарисовать, но узнать – нет. Однажды возникло лицо в шлеме и виделось долго, хоть Маркус моргал, пытаясь прогнать его, и дым летел перед странным лицом, и контуры его переходили то в извивы морских угрей, то в черные перья чьего-то крыла. Лукас как-то говорил о цветах, и, может, поэтому Маркус стал видеть цветы: анемоны разворачивались, словно змейки, округло поднимали головы и раскрывались венчиками пунцовыми, сапфировыми, лиловыми. Какие-то ветви расцветали мгновенно и светло и уносились в черное небо. (Видение окровавленных существ на снегу одно из немногих тянулось под блеклыми небесами.) Зеленый прозрачный сок легко взбегал по полым прямым стеблям к золотистым чашечкам, белым тугим раструбам в алых крапинах, к пышным свисающим соцветиям, ярко-синим, как у дубравной вероники. Лукас сказал, что это внутренние формы Биосферы, цветы, какими они были изначально, или станут, или стремятся стать. Разглядел же Гёте свой працветок – Uhrpflanze[225], в обычных земных цветах, хотя в Природе нам его не встретить. Как знать, может, и Маркус увидел Схему видов, Замысел живой жизни, выраженный в математических Формах. Симмонс, к слову, недавно задумался о снадобьях, которыми в сказках достаточно намазать веки, чтобы увидеть крошечных существ, обитающих под холмами, в ручьях и даже на рыночных площадях. Возможно, сказки повествуют нам об ином зрении, настроенном на создание схем микроскопической или еще не созданной жизни. Уильям Блейк нарисовал призрак блохи и утверждал, что «если бы каналы, через кои наши чувства воспринимают окружающий мир, были расчищены, то все сущее предстало бы перед человеком в своем истинном виде, то есть как бесконечная субстанция»[226].