– Вообрази! – лирически воскликнул Лукас, помавая крокусом перед носом ученика. – Вообрази, что можно осознать бесконечность этого творения. Материю и энергию, что протекли сквозь него за несчетное время. Силу, что в это мгновение удерживает его в видимой нам чистой и сложной форме…

Маркус не мог сопутствовать Симмонсу в его вдохновенных логических скачках. Крокус он видел. Видел тонкие линии и канальцы в нежном свечении лепестков, густеющий золотой отлив, почти прозрачную плоть цветка. Маркус пребывал в нескончаемом ошеломлении от прицельно-четких видений и настоящих вещей, изучаемых с пристальностью галлюцинации. Вещи до того сделались похожи на видения, что зрительные воспоминания о них перетекали друг в друга. Это было переносимо лишь потому, что воля Лукаса придавала всему четкое направление.

К намеченному месту отправлялись на автомобиле Лукаса, черном, низком и блестящем. Маркуса поначалу мучила геометрия. То, как белые линии по краям дороги сливались впереди, то, как автомобиль глотал их и они исчезали, наполняло его той же острой тревогой, что кружение тетрадных клеток и струй в раковине. Машина летела, подчиняя горизонт и деревья новой геометрии слияний: высокие деревья плясали, с двух сторон клонясь к ветровому стеклу. Лукас гнал. На поворотах он картинно наклонялся и присвистывал сквозь зубы. Маркус сказал, что боится больших скоростей и шуток, что играет со зрением параллакс[227].

– Ничего, для зрения это полезно, – отвечал Симмонс. – Ты знаешь, что в старину ведьму сажали в мешок, подвешивали к дереву и хорошенько раскачивали? Там, в мешке, в темноте, она отрешалась от времени, пространства и собственного тела – ей открывались иные измерения, являлось Иное. Ничего странного, что езда в спортивной машине имеет то же воздействие на современного человека (по крайней мере, на пассажира). Опустоши сознание и не трусь.

– Это страшно – опустошить сознание…

– Но я-то здесь, с тобой. Я верну тебя к тебе, если зацепишься ненароком за куст или линию разметки.

Маркус приободрился и понемногу стал получать удовольствие от скорости.

Отрешенный от собственного тела, он видел круглый свод неба и определил кочковатую пустошь как энное количество сфер, ходящих по концентрическим орбитам. Его укачало однажды, и только однажды. Лукас сказал, что это слабость воли, что нужно учиться управлять солнечным сплетением. Он, Лукас, желает, чтобы Маркуса не тошнило в машине: это отвлекает и запах потом не выведешь. Протянул ему кусочек ячменного сахара. Маркуса больше не укачивало.

Одним весенним днем они посетили Ка́пельный колодец в Нэрсборо и еще одно сильное место – каменный Оджеров курган.

Симмонс подчитал о Матушке Шиптон[228], некогда жившей в пещере[229] у Капельного колодца. Матушка, сказал он, обладала, вероятно, большой Ментальной Силой, раз предсказала губительные разливы Темзы от штормовых нагонов с моря, Лондонскую чуму[230], опалу и смерть кардинала Вулси[231], роспуск монастырей при Генрихе VIII[232], поражение Непобедимой армады[233], продолжительность царствования Елизаветы и казнь Карла I[234]. Она имела власть над силами природы: однажды, бросив посох в огонь, достала его невредимым. Она предсказала и многие достижения нашего времени:

Лукас полагал, что люди, подобные Матушке Шиптон, ощущают движение магнитных полей Земли. Маркус ничего не полагал, но слушал внимательно.

В Нэрсборо приехали сереньким деньком. Мужчина с мальчиком: ни дать ни взять обычные туристы. Двинулись вдоль реки Нидд, прошли под нависшим каменным утесом, по которому сбегает из трубы вода вместе с частицами азотистой, как сказал Лукас, земли. Это уже не утес, а водопад окаменевших струек, капелек, папоротников и корней. По их прихотливым выступам новые капли спешат в неглубокую каменную чашу Колодца. В начале девятнадцатого века развлечения местных сторожей вызывали нешуточное недовольство у ценителей изящного. Лукас взял в калверлейской библиотеке старый путеводитель.

– «Вершина утеса, – прочел он Маркусу, – вместе с украшающей ее растительностью покрыта естественным слоем углекислой извести. Известь, стекая вместе с водой, облекла утес сплошной каменной мантией. Сторожа подвешивают там мертвых птиц и зверьков, ветки, старые шляпы, чулки, ботинки и прочие несообразные предметы, которые под действием извести „окаменевают“. Их уносят как objets de vertu[235] любопытные, приезжающие по преимуществу из Харрогита».

И действительно, они увидели подвешенные на веревках и частично покрытые известью перчатки и носки, котелок, позеленевший вокруг ленты, на которую медленно наползала каменная корка. Лукас впился глазами в Маркуса, а тот мрачно оглядывал однородные предметы, окаменевающие под тяжелыми каплями. Было там и целое птичье гнездо: солома слоями, гладкие перья, даже несколько мелких яиц – все это медленно, но верно обретало каменную нерушимость. Маркус долго смотрел на гнездо. Еще была книга со слипшимися страницами, с названием, уже навек неведомым. Чем-то зловещим веяло от этой единообразной, окончательной пермутации. Если отломить сейчас кусок каменной ветки или лист папоротника, будет там внутри хоть темный след того, что раньше было живым?