Леви, Анни Безант и Е. П. Блаватской. Впрочем, как особо отмечал Н. А. Богомолов, приступая к своему анализу оккультных мотивов в творчестве поэта «непосредственный круг чтения Гумилева восстановить, по-видимому, невозможно» (Богомолов. С. 113). Ясно одно — этот круг был очень широк, а само чтение — чрезвычайно интенсивно. «Я последнее время сильно отвлекся от поэзии заботами о выработке прозаического стиля, занятиями по оккультизму и размышлениями о нем», — писал Гумилев Брюсову непосредственно во время работы над материалами «Сириуса» (ЛН. С. 431).

Весьма вероятно, что известную роль в «оккультном энтузиазме» Гумилева сыграла формальная близость антропогенезиса оккультистов ницшевскому учению о «сверхчеловеке» (см. об этом: Богомолов. С. 121–122), которое к 1905 г. было вполне освоено и, главное, «усвоено» «учеником символистов», сочетавшим интерес к «новой школе» с верностью христианским духовным ценностям. Вероятно, «оккультные штудии» казались первое время юному Гумилеву естественным продолжением его пути к овладению «тайнами мастерства», не предполагавшего пересмотр личного «символа веры». Это было ошибкой. «Освоить и усвоить» «тайную доктрину» подобно проповеди Заратустры Гумилеву не удалось.

Согласно Е. П. Блаватской, «оккультизм охватывает весь диапазон психологических, физиологических, космических, физических и духовных явлений. Это слово происходит от оккультус — сокрытый или тайный. Таким образом, оно применяется по отношению к изучению каббалы, астрологии, алхимии и всех тайных наук» (Блаватская Е. П. Теософский словарь. М., 1994. С. 353–354). С момента возникновения и быстрого распространения христианской проповеди оккультизм стал одним из самых последовательных и непримиримых ее врагов, отрицая Бога христиан как единственного Творца мироздания и самый акт творения мира «из ничего» по Его сознательному личному желанию и волевому императиву — «да будет!» (Быт. Гл. 1). Подлинным «вселенским божеством» оккультистов является некое абстрактное и безличное «всесодержащее» и «воспроизводящее» начало, схожее в своем бытии с абстракцией «математической точки», «которая является Единым Вселенским, Непреложным, Вечным и Абсолютным Единством». Происхождение «бытия» (генезис) рассматривается здесь не как «творение», а как эманация — «проявление» аспектов этого «всеединства», выявление из Вечного в Космос и Время, из «Бытийности» в «Бытие» (см.: Тайная доктрина II (3). С. 35. Выделено Е. Б. — Ред.). Собственно же «сотворение мира и человека», согласно оккультным доктринам, является результатом действий самых разных «космических духов», находящихся в конфликтных отношениях друг с другом, причем Бог-Творец Библии в восприятии адептов оккультизма есть лишь «ангел низшей категории», а сотворенный Им (точнее — сотворенный «через Него», если исходить из теософской логики) «материальный мир» оказывается «неудачным творением», требующим исправления (см.: Тайная доктрина II (3). С. 122–123). Таковым «исправителем», как уже легко догадаться, является «ангел света» Сатана и подчиненные ему «мудрые» ангелы.

Даже с помощью самой изощренной «диалектики» согласовать это по совести с христианскими духовными ценностями было невозможно, равно как невозможно было и не видеть явно несоразмерную размаху оккультного учения банальность такого итогового «откровения». Трагизм ситуации заключался в том, что ко времени, когда эта простая истина стала достаточно понятна Гумилеву (начало 1907 г., «пик» работы над «Гибели обреченными»), он уже был слишком серьезно вовлечен в «красоты» «новой школы»: «Он теснее других [акмеистов] связал себя с символистами и более болезненно отрывался от них, освобождая себя от их влияния. Как часто бывает, он долго вчитывался в статьи и теории символистов, и ему все казалось, что он еще чего-то в них недопонимает. Освобождение пришло внезапно, но все же родовая метка русского символизма сильнее всего именно на нем» (Мандельштам Н. Я. Вторая книга. Paris, 1978. С. 38). Но могло ли быть иначе, если Гумилев именно в качестве символиста и состоялся как поэт! Речь шла ни много ни мало как о крахе всей творческой позиции, что в глазах Гумилева было равно краху позиции личностной, человеческой. По прошествии лет он мог относится к этому иронически: «Символисты — просто аферисты. Взяли гирю, написали на ней десять пудов, но выдолбили середину, швыряют гирю и так, и сяк, а она пустая» (Чуковский К. И. Современники. М., 1962. С. 482). Но в 1907–1908 гг. эта конечная «пустота» оккультизма, являвшегося в глазах «ученика символистов» религиозно-философским содержательным средоточием «новой школы» русского искусства, была страшным открытием. «Всего нужнее понять характер Гумилева, — писала Ахматова, — и самое главное в этом характере: мальчиком он поверил в символизм, как люди верят в Бога. Это была святыня неприкосновенная, но, по мере приближения к символистам... вера его дрогнула, ему стало казаться, что в нем поругано что-то» (см.: Тименчик Р. Д. Заметки об акмеизме (III) // Russian Literature. 1981. Vol. 9. P. 176).

Свой духовный и творческий путь (в историческом контексте «серебряного века» эти начала оказывались нераздельными) Гумилев оценивает в «предакмеистические» годы как путешествие за миражом. Открытые на этом пути «истины» внешне прекрасны, но — бесплотны, безжизненны, бесполезны — «пусты». Обретение их оставляет затем лишь горькое разочарование, болезненную досаду, глубокую, надрывающую сердце печаль об их безнадежно-ненужной, «недоделанной», ущербной красоте. Одним из первых образов такого «бесполезного пути» («дороги бесполезной» — см. лирическую автобиографическую ретроспекцию в ст-нии «Я верил, я думал...» (№ 62 в т. II наст. изд.)) и является путешествие Тремограста на остров Габриэля и Лейлы (часть III). Героя Гумилева вдохновляет на это путешествие Луна, являющаяся одним из величайших символов оккультизма, «царями которой» и явились в оккультном антропогенезисе «космические духи-творцы» (Дхиан-Коганы): «...Именно Луна играет самую большую и самую значительную роль как в образовании самой Земли, так и в населении ее человеческими существами» (Тайная доктрина I (1). С. 235). Столкновение «первого человека» с некими человеческими существами, обитавшими до него, не является абсурдом в оккультном учении: до «людей» в их нынешнем, «историческом» виде, согласно «тайной доктрине», существовало несколько других «человечеств» («рас»): «Они были Пред-Адамитами и Божественными Расами, которыми теперь начинает интересоваться даже и теология, в глазах которых все они являются “проклятыми расами Каина”» (Тайная доктрина II (3). С. 218). И Лейла и Габриэль (последний, по всей вероятности, — воплощенный «Божественный Наставник», «Дхиан-Коган» или в библейском понимании — «падший ангел») при всей их «божественной» красоте и мудрости ничем не связаны с «первочеловеком» христианства, который в их глазах является представителем «низшей расы», слишком «воплощенным», грубым и недостойным «высших восторгов» существом (стр. 231–234). «Они прекрасны, они обольстительнее утренних звезд, — говорит разочарованному и потрясенному Тремограсту, вернувшемуся на свой остров, Эгаим-Христос, — Но они не дети нашей земли, они пришли издалека. Ее горести, ее надежды для них чужды, и за то я обрекаю их гибели» (стр. 312–315).

«Гибели обреченные» писались Гумилевым в самом начале процесса