Из кустов у дота показалась фигура в выгоревшей штормовке. Профессор с полной корзиной каких-то мелких грибов устало спускался с горки.

«Сейчас у них будет ужин!» – подумал Жора, а так как сам он не в силах был ещё даже думать о еде, решил притвориться спящим – закрыл глаза и в самом деле погрузился в сон, а когда их открыл, рядом сидел Фима, теребил за плечо и протягивал миску с каким-то варевом.

Из миски аппетитно запахло пряностями, грибами, луком и ещё чем-то…

– Кулеш с опятами, – ответил Фима на Жорин удивлённый взгляд. – Вкусно… Сашка нам просто картошку варила, а папа принёс опят…

Жора согласился, что вкусно, облизывая последнюю ложку, и понял, что окончательно пришёл в себя, потому что съел бы сейчас ещё столько…

– Дзень добры! – послышался за спиной хриплый цыганкин голос, и сама она с чёрной сумкой в руке тяжело поднималась к ним от берега по тропинке. – Яблыков вам прынесла!

«Опадков набрала! – подумал Жора, заглянув в сумку, которую та поставила у раскладушки, а сама, сев на траву спиной к Жоре, стала раскуривать папироску. – А ведь сколько яблок! Какие яблоки! – вспомнил он ветки, ломившиеся от красной «малиновки» и золотистого «белого налива». – Вот она, крестьянская жадность!»

– Кепския нейкия… Але ж падають, дык и жалка…

– Сколько мы вам должны? – поблагодарив, спросил Сан Саныч, подходя с кошельком и пустой цыганкиной сумкой.

– А не!.. – отмахнулась цыганка. – Ештя на здаровья! Апад!.. Але ж, думаю, у вас и гэтакага няма. Не трэба грошей…

– А, знаете, я к вам в сад лазал! – вызывающе вдруг сказал Додик и, чуть помедлив, серьёзно добавил: – Ведь вы – колдунья?

– Гэта на яблыню маю глядеть? – не отвечая, поинтересовалась старуха.

Додик кивнул.

– Ребята казали? Шабановския, гэтыя?.. Тадик з Мечыкам? Яны?

– Ага.

– Ну и як, падымала? – с интересом посмотрела на него цыганка.

– Ещё как! Только мы подходим… ветки от яблок ломятся. До самой земли… Мы только руки протянем, а она как… поднимет их все!..

Профессор метнул в Додика строгий взгляд.

– Ды не! – успокоила его цыганка. – Вы яго не ругайте! Не за яблыками яны лазають. Тут у ва всих яблык сваих хватает! На яблыню маю ходят глядеть. И сама не ведаю, чаму так! Только к ней падыйдешь, яна ветки свае – уверх! И ни воднага яблыка не сарвешь! Разумная нейкая яблыня!.. А кали ж были?.. – добавила она серьёзно и посмотрела Додику прямо в глаза.

– Три дня назад.

Цыганка медленно покачала головой и задумалась.

– Ага, – кивнула она. – Тады падымала… Але ж, нешта зрабилась. Другие сутки не падымае… Падойдешь – ничога! Не ведаю, что рабить.

– Может, созрели? – понимающе спросил Додик.

– Не! – покачала головой цыганка и сразу же пояснила, глянув на остальных. – Як созреють зусим, перестае падымать – заусёды гэтак. Але сёння магла б вам нарвать зялёных… Потым думаю: не, неяк жалка… хай ящэ пависять, дазрэють. Такия будуть! Сок аж светицца… ай, добрыя!

Странный дёргающийся силуэт возник на фоне воды. Старуха тоже повернула голову и посмотрела на берег, куда молча глядели все.

Жора смотрел с суеверным каким-то страхом. Остальные привыкли к ежедневному зрелищу и знали, что по этому старику можно сверять часы. Худющий, с чёрной повязкой на глазах и палкой в руке, он двигался трясущейся походкой слепого, ощупывая концом палки каждый камешек впереди и шаря ею под каждым кустом.

– Слепы дед с Чарняцкага хутара, – сочувствующе сказала цыганка. – Сустрэла сёння… Кажа мне: «Ведаешь!? Десять лет ля возера бутэльки збираю… але ж учора – ни воднай а не знайшоу!» Робицца нешта у свете…

– А нас, собственно, другое всегда удивляло, – засмеялся профессор. – Откуда эти бутылки берутся? Мы не пьём… и бывает, по неделям поставские не приезжают, в плохую погоду, когда грязь непролазная…

– А ведь каждый вечер по сетке несёт! – сказал Додик.

– Робицца нешта… – гнула своё цыганка. – Нешта робицца!

Жора икнул. Наверное, от еды всухомятку… и от неловкости заёрзал на раскладушке.

– И ты здесь! – кивнула, оглянувшись, цыганка. – Забалеу?

– Немножко… После поминок.

– А-а… – вздохнула она и, отвернувшись от Жоры, покачала головой. – Пахавала старая Рэдиха сына… Але чаго ж они тебя нашай-та угащали?

– Они меня водкой, – восстановил справедливость Жора. – Это я сам себе налил… сдуру…

– Ну, прощайте, – кряхтя, поднялась цыганка. – Ноги уже не йдуть…

Профессор опять засуетился со своим кошельком, предлагая деньги.

– Не-не! – ответила она окончательно и добавила, повернувшись к Жоре. – «Наследник» – то не обмануу… За хлебам сейчас иду. – Показала ему пустую сумку. – Что же я з вас-то буду брать…

– …Что я тебе покажу… – таинственным шёпотом сказал Фима, когда Жора допил принесённый ему чай и отдал блюдце с недоеденным земляничным вареньем. – Идём, пока Сашки нету… Встать сможешь?

Встать Жора смог, смог дойти до палатки и нырнуть туда следом за хозяином. Тот откинул полог, чтобы было светлей, достал из-под надувного матраса газетный свёрток и развернул.

«Ну и что?» – хотел было сказать Жора, но его товарищ злорадно и ещё более загадочно прошептал:

– Сашкины! Узнаёшь?

Остриженные кудри вчерашней ночной Джоконды лежали перед Жорой – те самые, что вчера ночью мокрыми прядями были разбросаны по плечам…Он вспомнил склонённую над примусом Шурочку и ровную линию её волос, открывавших шею.

– Утром обрезала и в костёр бросила.

– Они же у неё не вьются!

– Завьются! Мелким бесом закрутятся, если захочет… Вон, за ночь какие отрастить сумела… чтобы тому иностранцу понравиться!

«Иностранцу», – расстроенно подумал Жора и вдруг внутренне возликовал. Он вспомнил её, встающую с валуна среди белых лилий, и как она идёт по траве, рядом с тем, в васильковом свитере, и как на ходу ерошит одной рукой волосы, стряхивая с них воду… Они были мокрые и короткие – и, как обычно, открывали шею до половины… Он представил её на доте над Долгим озером и её – несущуюся в лесной туннель на невидимых качелях… Всё это была обычная, теперешняя Шурочка. А там, в окопе, – совсем другая…

– Где же она сама? – спросил Жора, когда они выбрались из палатки.

– За молоком пошла, – кивнул Фима туда, где алело солнце над верхушками сосен, над дремавшими Шабанами.

А Шурочка в этот миг подходила к тому самому, знакомому Жоре дому, стоявшему, как перст, на вершине холма, и не было вокруг него ни деревца и ни кустика. Она открыла калитку в изгороди, сбитую кое-как из ольховых палок, и шла уже к дому через сотки, раздвигая картофельную ботву. Собаки рванулись навстречу, но узнали её и затихли. Ни травинки не было во всём дворе – начисто склевали куры, и все до единого корешки вырыли своими рылами свиньи и кабаны. Глина была изрыта, в ребристых, высохших после дождя отпечатках куриных, индюших, кошачьих, собачьих, козьих и поросячьих лап и копыт. В хлеву мычала корова, ревели голодные кабаны. Два новеньких сарайчика, построенные за это лето, и банька, оборудованная для индюков, окаймляли двор, примыкая к хате. И знала Шурочка, что там, за хлевом, тянутся кое-как сколоченные загончики и пристройки, где стоят уже выкормленные кабаны и бычки, которых надо сдать под осень, чтобы было чем платить за квартиру дочке, целых семьдесят рублей в месяц, и на что жить ещё целых четыре года «у тым гораде» без стипендии, «бо якая жа там стипендия, кали двое малых детей», и «якая же там вучоба», коль «весь гэты институт только на тое и здался, каб стать, як усе» – выбиться в люди и жить, чтобы всё было, как у людей, и всё было»… И ради этого стоял у дома незаглушенный трактор и пьяненький хозяйкин муж тащил до хаты мешок колхозного комбикорма. И сама хозяйка в грязном, порванном под мышками платье, с глазами, мутными от бесконечной усталости и самогонки, стояла босиком там, за хлевом, и грубо кричала на глупых коз, не желавших бежать в загон.