Из хаты донёсся какой-то грохот и шум.

Дощатая выкрашенная синей краской дверь распахнулась, и босенький рахитичный малыш выбежал на косолапых ножках. Следом выскочила растрёпанная студентка-мать, слишком дородная и полнотелая в свои восемнадцать лет, и, запахивая халат, бросилась босиком по глине ловить вырвавшееся дитя…

«А сильно же у них желание рожать подобных себе, несмотря ни на что, на такую жизнь… – с сочувствием подумала Шурочка. – В этой стране у меня никогда не будет детей!»

Малыш неуклюже шлёпнулся, заревел, и мать подхватила его на руки.

«А, может, надеются, что жизнь будет другой? А какую они хотят? А вот взять бы сейчас копер – пройтись по деревне и дать им всё! Новенький двухэтажный дом, с гаражом и газоном, как во всём мире; построить первоклассную ферму, в городе – квартиру дочке, и няньку дать ей, и кучу денег – всё, что они хотят и ради чего выбиваются из последних сил! Из-за чего у них нет ни минуты задуматься – а какая же должна быть жизнь? И может ли она в принципе быть иной, кроме той, которая им дана?»

Хозяйкина дочка, приехавшая вчера из города и стоявшая на крыльце с малышом на руках, заметила Шурочку и приветливо ей кивнула:

– Праходьте, праходьте в хату!

В сенях за дощатой дверью роем жужжали мухи, в углу валялось ведро, на шкафчике стоял пыльный сломанный керогаз, в другом углу, на железной кровати с ворохом засаленных одеял валялись чьи-то кирзовые сапоги.

Дочке было не до Шурочки, она спешила унести ребёнка в чистую половину – за дверь с железною щеколдой, завешенную захватанной марлей. Дверь хлопнула, и Шурочка воротилась во двор.

Она неприкаянно потопталась у порога и прислонилась к столу, сбитому из старых досок под окном хаты.

На столе стоял телефон (хозяйка была бригадиркой на ферме), за телефоном валялась выгоревшая и облезшая шапка-ушанка непонятно какого меха, рядом – два ржавых чугуна с прилипшими остатками каши, банка из-под белил с присохшей кистью. Шурочка отодвинула немытые трёхлитровки из-под молока и поставила свой бидон. Чёрный котёнок потёрся о её ноги, выгнул спину и юрко шмыгнул в сени через порог. Шурочка прикрыла дверь. И тотчас дверь распахнулась. Отшвырнув ногой взвизгнувшего котёнка, выбежала дочка с ведром руке.

– Сейчас подою! – сказала она.

Призывно заревела в хлеву корова, в доме зашёлся криком малыш.

– Я подожду! – успокоила её Шурочка. Та поставила ведро на землю, вернулась в хату.

Ждать было тягостно и привычно. Она смотрела на этот безжизненный, без единой травинки двор, на сломанный деревянный стол, наспех сколоченный из новеньких сосновых досок, почему-то валявшийся посреди двора. Такой стол был когда-то у них на Надежденской – со сбитыми крест-накрест досками вместо ножек. Летом, в жаркие дни на нём обедали в тени яблонь… пока часть сада не отхватила стройка, и там, где стоял стол и сад, вырыли котлован и построили блочный многоэтажный дом.

«А сегодня во сне я увидела, как расцвели тюльпаны, там, в саду у малинника… – вспомнила она и представила знакомые кусты роз, которые тоже выпустили бутоны нынче ночью – там, где только мёртвый бетон… Где всё это? Неужели пропало? Нет. Пепка сказал, что Вселенная – один-единственный, размытый в бесконечности электрон. И всё, что существовало когда-либо, существует вечно и всегда».

«Этого я не понимаю… Думаю, всё не так, и для того, чтобы всё вокруг вечно существовало, – сохранённое разумом в ноосфере – в книгах, искусстве, звуковых записях или ещё как-то – для того и понадобился человек, его память и творческие способности…»

Чёрный котёнок снова потёрся мордочкой о её ногу.

«А Крылов говорит, наши мысли – это модели для рождающихся миров. Миры в параллельных пространствах почкуются, точно гидры, вырастая из щупальцев наших мыслей. У мироздания достаточно сил, чтобы рождать их. Миры, создаваемые нашим сознанием, – чертежи Вселенной, её наброски. Мы – её инженеры. А сама она – неутомимый чернорабочий…»

Шурочка наклонилась и взяла на руки карабкавшегося по ноге котёнка, и тот, больно впиваясь острыми коготками, взобрался ей на плечо.

«Я думаю, и Крылов не прав. Но даже если всё не так, какая разница… Моя собственная модель мира существует! А где он – в самой реальности или просто в моём сознании – не имеет значения! Для Вселенной это, думаю, в сущности безразлично… Он там, мой сад! Он где-то существует… во мне. Мы все сменяем друг друга, предлагая Вселенной свои модели, мы приходим сюда, как слепые котята, сперва не зная зачем, но… чтобы, может быть, попытать счастья – у кого получится, у кого нет. Чья модель лучше? Чья мысль, предложенная Вселенной, достойна творения? И сама она, как равнодушный бог, взирает на этот театр! А есть ли у неё гнев, и знает ли она, что такое карающая справедливость? Почему она равнодушна к тем, кто сам создаёт реальные человеческие миры, где тысячи, миллионы их составляющих индивидуумов становятся похожими друг на друга в своей убогости, серости и бесталанности, и обречены на это, уже рождаясь? Где нет творчества… Где все «модели» одинаковы и пусты… Где нельзя попытать счастья… чтобы что-нибудь изменить! Ты жестока, Вселенная! Почему ты их не караешь? Почему ты так безразлична? Или кара твоя – в твоём равнодушии – ты просто ждёшь! Выжидаешь, пока сами они изживут себя, как любая, бесцельно и безгранично размножающаяся колония бактерий находит свой конец в своём неограниченном размножении. И только там, где вспыхнул творческий разум, ты сеешь в помощь ему семена сверхразума?.. Сеешь сама или с помощью «старших детей» – каких-нибудь развитых древних цивилизаций? Какая разница. А может быть, они посеяны изначально, на каждой планете, где может возникнуть разум? И лежат где-нибудь глубоко в земле эти дремлющие семена, как зерно пшеницы в перепаханном чернозёме ждёт дождя? Так и эти сверкающе штуковины, до поры до времени скрытые от человечества, ждут своего часа – когда же разбудит их чья-то мысль, отдаст приказ и попросит помощи – когда же возникнет разум, способный их пробудить и подчинить себе?»

– Дауно чакаешь? – спросила раскрасневшаяся хозяйка, дохнув на Шурочку перегаром. – Овцы дурныя! Не йдуть в загон! Усих к осени пасдаю!

– Я думала, это козы…

– И козы йо… Разам стаять… Вунь, за хлевам… Ах, ты, халера! – замахнулась она на взявшуюся невесть откуда заблудившуюся козу. Та выбежала из-за дома и застыла посреди двора, глядя на свою хозяйку и продолжая жевать.

Козочка была красивая, чёрно-белая, с рожками и бородкой и покорными человеческими глазами.

– Паш-ш-ла! Пашшла! – слышался уже из-за хлева голос хозяйки, погнавшей туда козу. – И на чёрта вы мне здались!..

И долго с пьяной злостью кричала она на мужа, а тот покорно, трясущимися руками рубил в деревянном корыте траву свиньям.

– Во як с баранами без казла! – плюнула с досады хозяйка и, подбежав к дому, схватила стоявшее у порога пустое ведро.

– Так был же у вас козёл…

– Быу… Але дурань мой закалоу. Сена вазили – прэдсядатель машину дау. Сваяки памагали. Мясам трэба было усим дать… Ды й стол накрыли, во тут ва дваре… – Она кивнула на валявшийся ножками вверх стол из новеньких сосновых досок и, обогнув его, уже в дверях сарая зло покачала головой. – Хай бы барана забиу, дык не… Пьяны быу, дурань, угараздила ж перапутать!.. – доносилось уже из хлева, и Шурочка вспомнила красавца-козла, с прямо-таки мефистофельским профилем – бежит, тряся бородой, впереди стада, и все овцы за ним – в загон. В стаде баранов – козёл предводитель…