Генрих не обратил внимания на то, как фыркнул Гуго. — Но никогда не проявляет безответственности, если речь идет о жизни его людей.

— А я, значит, нет? Почему — потому что побуждал осаждать Святой город? Да ради этого мы здесь и находимся, ради этого столько хороших людей приняло крест. Мы дали клятву отбить Иерусалим. Даже не попытавшись исполнить обет, мы бесчестим всех тех, кто погиб во имя веры.

Генриху стало ясно, что Конрад не питал доверия к французским союзникам, потому как Гуго явно понятия не имел о тайных переговорах маркиза с Саладином.

— Неужто ты на самом деле думаешь, что это стоит того, чтобы поставить на кон само выживание королевства? — полюбопытствовал он. — Еще стоит поискать пулена, который считал бы, что нам стоит так сильно рисковать. Они все как один говорят, что второе поражение, подобное Хаттину, поставит крест на Утремере.

— Хочешь знать, что я думаю? Что разгром под Хаттином подорвал в пуленах волю сражаться за истинную веру. Им не хватает больше духу воевать, даже если в таком случае им придется склонить выю пред врагами Господа.

Генрих повернулся в седле и недоуменно уставился на собеседника.

— Это у тамплиеров нет духу воевать? На твоем месте, я не стал бы заявлять такие вещи в их присутствии.

— Я не говорю, что им не хватает мужества. Но жизнь среди язычников, неверных и выкрестов разлагает душу, и даже храмовники не защищены от этого. Не удивляет меня и то, что пулены с такой легкостью готовы уступить Иерусалим Саладину. Они продолжают посещать мессу, но живут как сарацины: погрязли в роскоши, поддались упадку и обабились...

— А еще мы часто моемся. Какое еще доказательство распущенность требуется? — Ни Генрих, ни Гуго не заметили, как Балкан д’Ибелин натянул поводья рядом с ними. Балиану не привыкать было выслушивать подобную критику от подозрительных пришельцев, убежденных, что сирийские франки слишком сжились с окружающей их чуждой средой, и он давно перестал реагировать на нее с юношеским запалом, потому как толку от него не видел. Вечность назад рыцарь распознал иронию судьбы в том, что выживание Утремера зависит от людей, считающих коренных его обитателей недостойными жить в Божьем государстве.

Насмешка Балиана не осталась незамеченной Гуго, который подозрительно ощерился, но лорду-пулену было приятно, что Генрих улыбается. Ему хотелось, чтобы Изабелла была счастлива с новым мужем, чтобы молодому графу пришлась по нраву новая жизнь.

— Как ни увлекателен наш разговор, — заметил он лишь с легким намеком на сарказм, — не помешает обратить внимание на укрепления замка.

Им потребовалось не меньше минуты, чтобы заметить, но когда это случилось, крестоносцы с удивлением воззрились на красный с золотом штандарт, развевающийся над донжоном. На королевского льва Англии.

Ричард выступил навстречу гостям, вид у него, на взгляд Генриха был торжественно-гордым, а на взгляд Гуго — невыносимо самодовольным. Король изъявил готовность поведать им подробности захвата Дарума, и большинство рвалось послушать, потому как взятие крепости всего за четыре дня, да еще с горсткой воинов, являлось воистину выдающимся достижением. Те, кто подобно Гуго не испытывали восторга по поводу подвигов Ричарда, благоразумно помалкивали, понимая, что отсутствие в них энтузиазма будет истолковано как «зелен виноград». Вскоре английского государя обступили восхищенные рыцари, многие из которых, к досаде герцога, были французами.

Повсюду виднелись следы короткой осады. Ворота были разбиты, расщепленные доски обуглились от огня. Стены претерпели серьезный урон от привезенных из Аскалона требюше. Гуго не удивился, когда некоторые из рыцарей Ричарда стали хвастать, что король вместе с ними перетаскивал разобранные стенобитные орудия с берега до лагеря, на милю с лишним, а затем лично возглавил расчет одного из требюше.

— С него станется, — буркнул герцог.

Никто не слышал его, потому как Ричард тем временем объяснял, что во время одной из предварительный разведывательных вылазок заметил в обороне крепости слабое место. С одного из фасов большой башни глубокий ров был прорыт в твердом грунте, но с другой усилен мощеным камнем. Король отрядил своих саперов — перебежчиков-сарацин из Алеппо, нанятых им в Акре, и те вскоре пробились через слой камня, после чего заполнили туннель горючим материалом и подожгли, вызвав обрушение части башенной стены. После того как крестоносцы вывели из строя размещенный на вершине башни сарацинский мангонель, гарнизон выслал делегацию из трех человек на переговоры. Поначалу турки просили о перемирии на время, необходимое для совета с Саладином, а затем предложили сдать замок, при условии, что их семьям позволят свободно удалиться.

— Я велел им защищаться изо всех сил, — холодно заявил Ричард, выражая презрение к врагу, который спускает флаг без боя.

Генрих заморгал. Хотя полководцы зачастую настаивали на сдаче без условий, особенно если располагали силами и временем для приступа к стенам замка или города, он сам на месте Ричарда удовлетворился бы почетной капитуляцией. Граф иногда забывал, как беспощаден бывает дядя, ведя войну.

— Что произошло после взятия замка? — спросил он, невольно подумал о судьбе гарнизона Акры.

— Особого сопротивления сарацины не оказали. — Голос Ричарда звучал разочарованно и осуждающе одновременно. — Когда вчера мы пошли на приступ, они укрылись в донжоне, и вскоре согласились на сдачу без условий. Мы взяли три сотни пленных.

Король махнул рукой в сторону замка, и Генрих заметил группу толпящихся во внутреннем дворе людей со связанными за спиной руками и окруженных стражниками. Вскоре послышались возмущенные возгласы — это Ричард сообщил, что защитники, поняв, что поражение неизбежно, подрезали сухожилия всем своим лошадям. Рыцарями нанесение преднамеренного увечья коню расценивалось хуже, чем убийство человека. Но Генрих продолжал смотреть на пленников. Поблизости от них стояла группа поменьше, унылая и испуганная, — то были жены и дети воинов гарнизона. Граф знал, что не должен сочувствовать им — ведь это, в конце концов, враги. Однако сочувствовал. Как ни сурова война к солдатам, нестроевым — женщинам, детям, старикам — приходится еще хуже. В родных краях бывают хотя бы периоды мира, когда простой народ может не бояться ежеминутно за свою жизнь, не опасаться, что на их села и города налетят вооруженные люди, убивая, поджигая и грабя. Бывает ли когда-нибудь мир в королевстве Иерусалимском? Иногда Генрих сильно сомневался в этом.

Усилием воли граф отогнал прочь неуместные мысли — опасно и болезненно проводить сравнение между Шампанью и Утремером, между миром, который он потерял и который обрел. Дядя все еще принимал поздравления от рыцарей,