гнил заживо, отрывая от себя части тела, задыхался и сходил с ума. И говорили, будто болезнь от красной пыли, что источают в некоторых местах пески, и называется красной чумой. Изредка на окоёмах плоской равнины возникали оазисы, а там пирующая скуфь массагетская – пьют кубками вино, устраивают игрища и пляшут или поют, заманчиво посверкивая латами. И сытые кони их, закованные в чешую, танцуют вкупе с людьми!

Изнемождённые македонцы бежали из последних сил или пускали вскачь лошадей, но видения отдалялись, заманивали в глубь пустыни и там исчезали, обратясь в мираж. Лишь изредка и по ночам конные ватаги супостата перерыскивали путь в яви, подобно волкам, однако не нападали, хотя имели свежих лошадей; скуфь словно выжидала кончину раненого зверя, чтобы пожрать добычу, когда она от бессилия ляжет и уже не сможет встать.

И всё же македонский царь достиг заветных берегов, оставив за собой изрядно чёрных мумий в красных песках. Вода морская оказалась вовсе не синей, как зрелось в воображении и как скуфь именовала море, а такой же мутной и непроглядной, как реки. Да и зимовать в пустынях Арала было несносно: в одну неделю кони выбили всю осоку в серых долинах, дельтах и оазисах, поели весь саксаул в округе, всю тварь, что пряталась в норах, ползала, летала. Ропот стал слышнее, ратники уже громко вопрошали:

– Куда пришли?! Зачем?! Здесь нет городов, нет селений и нечем поживиться! Нет даже супостата, чтобы сразиться! И где обоз, где наша добыча многоценная? Точно, завёл нас царь на верную погибель!

Но самым опасным была не зима в пустыне и даже не этот ропот; раздор пошёл среди первых полководцев. Филота тайно призывал щитоносцев и конницу вернуться в Согдиану, а слышавший подстрекания Клит Чёрный каждое утро нашёптывал царю речи о заговоре и призывал предать его суду войска. После того как Парменион был посажён сатрапом Мидии, между полководцами началась тихая распря, кому занять его место и быть ближе к Александру.

Послушав голоса сии, властелин Востока с тоской позрел в Полунощь, где за песками и степями лежала ведомая философу Страна городов, и, набравшись мужества, повернул назад, даже не сотворив суда над ропщущими.

Судьёй и палачом в междуречье была пустыня.

Будучи верхом или в колеснице, Александр ехал к синим горам Согдианы и зрел перед собой Зопириона, толкнувшего на столь безрассудный поход. И клялся, что весной, когда безжизненные земли покроются травой и расцветут тюльпаны, он непременно сюда вернётся и одолеет путь. А на Синем море, наперекор судьбе, возведёт ещё один город и добудет Время!

Весь обратный путь полки македонцев преследовали волки и поедали всякую, живую и мёртвую, падаль, и горе было тому гетайру или пешему, кто отставал от строя более чем на стадию. Обглоданные зверем, кости коней, людей, верблюдов смешивались точно так же, как Восток и Полунощь, луна и солнце, языки и мысли; их уносили птицы, точили грызуны и хоронил ветер, занося красным песком. Пустыня стирала след Великого Изгоя, как время истирает камень…

Синие горы Согдианы были так же далеки и недосягаемы, как и Синее море, и когда наконец-то закончилась равнина и полки ступили в знакомые теснины речных долин и узких ущелий, на пути возник непокорённый замок скуфского князя Оксиарта. Стоял он на уступе, ровно птичье гнездо, прилепленное к отвесным скалам, напоминающим амфитеатр. Передовой отряд щитоносцев, бредущий утомлённо, взирал себе под ноги, волоча щиты, и пал под тучами стрел и дротиков.

Кого из ропщущих не осудила и не казнила пустыня, приговорила скуфь.

И никакая власть, и никакая сила не подняла бы македонцев, чтобы с ходу идти на приступ! Зажатые меж гор, полки остановились, сгрудились, взирая на заснеженные и трудные борта: путь оставался один – кружной, через перевалы, но и карабкаться сквозь них уже было невмочь. Каждый посчитал бы за честь погибнуть от руки супостата с возгласом «Вар-вар!», чем бездарно завязнуть в снегу или быть похороненным лавиной.

Меж тем ущелье заполнилось уже на много стадий, тридцатитысячное войско, вышедшее из красной пустыни, погрязло в белой, и когда замыкающие отряды походной стражи проникли в теснину, за ними, следуя на волчьем расстоянии, словно многоярусный занавес в афинском театре, обрушились невесть откуда и встали всадники массагетов в траурных коричневых панцирях из воловьей кожи. За ними засверкали на солнце чешуйчатые латы – ловушка затворилась.

На стенах крепости и в бойницах мало-помалу обозначились защитники, видя нерешительность македонцев, однако же у лучников не оставалось сил, чтобы натянуть тетиву, пустить стрелу в супостата. Требовался привал хотя бы в одну ночь! Предчувствуя близость стана, обоза и долгого отдыха, брели безостановочно, как бредёт утомлённый конь дорогой к дому. Несколько гетайров, прикрывшись щитами, вздумали прорваться сквозь заслон, пустились намётом, но вскоре кони пали на полном скаку, сронили седоков на льдистые камни, и кто не ушибся до смерти, тот сгинул от дротиков. Тогда Филота выстроил фалангу из шести рядов – на более не хватило щитов, ибо многие воины сожгли их вместо топлива ещё в красных песках. Укрывши головы и уязвимый фланг, воины двинулись вдоль стен крепости, дабы пробиться сквозь ущелье к македонскому стану, где были стенобитные машины, лестницы, штурмовые башни и полные сил отряды вспомогательных полков. Лучники князя Оксиарта стояли на забралах в несколько ярусов и более уже не скрывались за зубьями, их стрелы сыпались и стучали, как ливень, и громом гремели камни, свергаемые со стен и скал. Фалангу смяло, а те, кто вырвался за пределы крепости, попали под снежную лавину, спущенную со склона.

Горло ущелья запечатало, как запечатывают кувшин с вином, чтобы поставить на выдержку.

Следовало бы отойти назад, но в тылу этого только ждали закованные в латы сверкающие конники саров и траурный массагетский пояс. Обнажив долгие сарские мечи, все они плотоядно щерились, подобно волкам, чуя поживу. Да и властелин Востока в этом походе ещё ни разу не отступал, даже из соображений военной хитрости, и здесь не пожелал показывать спину некоему князю Оксиарту, возомнившему себя господином Окса и Синего моря. Так миновал весь остаток дня, и наступила судная ночь. Царь ждал нападения, но скуфь на стенах вовсе утратила всякий страх и ходила открыто, потешаясь над войском македонцев.

– Покажите нам своего царя! – кричали и веселились вволю. – Сказывают, он великий, а ростом мал! И юн ещё!

– Сдадите отрока, а вас отпустим! Ступайте туда, где западает солнце! Там ваша земля, и ваше место там!

Ощерившись сариссами, укрываясь оставшимися конями и верблюдами, воины не