Девушка-наваждение уже полгода жила в моем сне. А теперь сидела в свежепокрашенной в приятный желтый беседке посреди заставленного машинами двора и ждала меня. Наяву. Хотя еще не стемнело. Ночь не вступила в свои права, и реальность дня – весомая, грузная, четко обозначенная реальность – обступала нас со всех сторон. Нам не было места в этой реальности, потому я молча взял ее за руку и повел к себе, пока она снова не исчезла.

Мы поднялись на лифте, не разговаривая, не отрывая глаз друг от друга: мне казалось, что пока я на нее смотрю, она останется со мною. Вошли в мою – не моюґ квартиру. Я не стал включать свет.

– Даша, – сказала девушка. – Даша.

Я кивнул. Она стояла не двигаясь – в короткой бежевой кожаной куртке поверх вязаного мини-платья с широким воротом, открывающим длинную шею. Я взял ее руку и поцеловал ладонь. Даша закрыла глаза. Я поднял ее и понес в спальню. В окна за нами подсматривали неожиданно спустившиеся сумерки, словно знали, что наступило наше время – меж светом и тьмой.

Позже, когда ночь зажгла и затем погасила окна соседних домов, мы начали разговаривать. Я принес бутылку Chateau La Combe и бокалы; неловко открыл и пролил на красивое белье, купленное в магазине “Бельпостель”.

– Алан, дай мне. Ты ничего не умеешь.

Ой.

Даша сидела, скрестив ноги – нагая. Ее тело блестело, словно намазанное маслом. Я сел напротив, облокотился на спинку кровати. Мы чокнулись.

– Нас преследует алкоголь, – вздохнула Даша. – Первый раз пили и сейчас пьем. Только и делаем, что пьем. И в тот раз, и в этот.

– Не только.

– Это – тоже алкоголь. Еще хуже – наркотик. Я после тебя на стенку лезла, как ломки у наркоманов.

– Справилась?

– Нет, как видишь. Потому и пришла. Прибежала.

Я потянулся ее поцеловать.

– Нет, – строго сказала Даша. – Не трогай меня, а то мы никогда не допьем эту бутылку. И не смотри на меня. Это еще хуже.

Я закрыл глаза: не смотреть так не смотреть.

Я почувствовал, как она забрала у меня бокал – звук стекла, поставленного на тумбочку. Затем ее влажные, пахнущие вином губы у меня на шее, целует, целует, жаркий шепот: не открывай глаза, не открывай глаза. Кончик языка вдоль моих губ, и ушла, пропала, губы заскользили по груди, животу, иногда задерживаясь, иногда лишь прикасаясь, пробегая по мне, словно шорох. Ее тонкие длинные пальцы мучили, томили и, наконец, уступили место губам.

Я не открывал глаза. Я послушный.

Мы все-таки допили вино. К утру.

Когда почти рассвело, посерело, и свет – тайком от цепляющейся за жизнь ночи – начал прокрадываться в глухие от сна дворы, Даша закуталась в мягкий теплый плед с кисточками и пошла осматривать квартиру. До этого она видела только спальню. И то во тьме.

– Алан, – сказала Даша, – у тебя совсем неуютно. И отвратительная мебель. Какая-то средиземноморско-новорусская безвкусица. Как ты мог это купить?

Я рассказал про Инессу Евгеньевну. Еще одна женщина в моей жизни.

– И у тебя нет никакой еды… – Даша закрыла холодильник. – Что ты ешь?

– Ты голодная?

– Ужасно. Я вообще много ем.

Я предложил заказать еду.

– Нет, я скоро должна идти. Мне сегодня еще ехать за город. Съемки скоро. Нужно закончить интерьеры.

Я кивнул. Обнял ее.

– Уйди, – сказала Даша. – Сейчас же.

Прижалась ко мне, обняла.

– Как ты будешь работать? Мы же совсем не спали.

– По дороге высплюсь; я всегда по дороге туда сплю.

– Ты во сколько вернешься? – спросил я. – Я тоже должен ехать в одно место сегодня, но, думаю, к семи буду дома. Если ты сможешь.

– Нет… – Даша прижалась еще крепче и обвила голую ногу вокруг моей. – Не смогу. Я там останусь – много работы. Может быть, на следующей неделе. Я позвоню.

Я боялся, что она исчезнет, как раньше. Как темнота в окнах уже почти исчезла и сменилась белым холодным светом раннего московского осеннего утра.

– Даша…

– Не говори ничего, – попросила Даша. – Пожалуйста. Не говори.

Когда она ушла, я долго лежал в кровати, не думая, не вспоминая, словно в теплой ванне, когда растворяешься, когда не ясно, где ты, где вода. Свет залил мою спальню без штор и звал, требовал, уговаривал начать день. Я послушался, встал и пошел принимать душ. День затевался долгий – Каверин обещал прислать машину к десяти: я ехал смотреть оборудованный им павильон.

– Вопрос не в том, верить или не верить. Здесь верить нечему. Здесь факты налицо.

Слонимский поднялся со стула, потянулся. Устал сидеть. Он теперь часто уставал от неподвижности – много больше, чем от движения. Розенцвейг предсказывал, что так и будет – со временем. Клетки начнут требовать все более интенсивного насыщения кислородом, необходимого для борьбы со старением, с распадом. И Слонимский будет вынужден все время находиться в движении: крыса в колесе.

Движение – жизнь. Для него – в буквальном смысле.

Кто такой Розенцвейг? Откуда я это знаю? Не пойму.

Люди должны себя поддерживать. Боги могут оставаться недвижными.

Ангелина лежала на широком кожаном светло-кремовом диване, положив ноги на спинку. Короткая черная юбка-колокол соскользнула вниз к узким бедрам, и Ангелина, запрокинув голову, глядела на мечущегося по комнате Слонимского. Черная блузка с рукавами-раструбами, отороченными широкими кружевными манжетами, голые до локтей руки, ладони под головой.

Слонимский на мгновение остановился, наклонился и поцеловал ее в губы. Она обвила его шею, задержала поцелуй.

Слонимский выпрямился, посмотрел на меня:

– Не ревнуй, Арзумчик. Это у нас давно. Задолго до тебя. – Он погладил Ангелину по щеке, она прижалась губами к его ладони. – И во время тебя. Это между нами… так… А тебя она любит.

Я посмотрел на свою бывшую жену. Она кивнула, подтверждая: люблю.

– Я почему тебе рассказываю, Аланский… Мы хотим, чтобы ты понял. Что происходит. Почему ты. Почему здесь. Зачем все.

– А вы не боитесь, что это выйдет наружу? Что вы здесь творите с людьми? Что узнают?

Слонимский посмотрел на меня сострадательно: так взрослые смотрят на не очень понятливых детей. Покачал головой.

– Алан, любимый… – Моя жена протянула ко мне тонкие голые руки, будто звала или просила, чтобы я ее позвал: – Кто узнает? Кому надо, и так знают. И всегда знали. Нам некого бояться. Это нас все боятся. И правильно делают.

Черная юбка, черная блузка. Черные продолговатые глаза, длинные черные ресницы. Сегодня – черный день. Посмотрим.