– И кто в этом виноват? – спросила Вай, одной рукой их приглаживая, другой отпирая дверь.

Элберт считал, что волосы подлинней идут ей больше, и так женственней, но не осмеливался об этом сказать. Впрочем, при стрижке легче добраться до красивой шеи, чтобы поцеловать.

Жара на улице хоть и сделалась чуть терпимей, для Британии все равно казалась неправдоподобной. Они направились к парку, и Вай взяла Элберта за руку, обычный ее прием заставить его попридержать шаг, чтобы они шли в ногу.

– Как прошел брифинг?

Вай с чувством выдохнула.

– Ужасно. Они все такие… невыносимые. Да, я знаю, тори всегда невыносимы, но теперь от них еще и толку пшик, а они лучатся самодовольством!

– Привыкли! Следствие незаслуженных побед, экономического спада и тысячи лет у власти.

– Ну, не знаю, думаю, что здравоохранение может их доконать. Но сколько бы ни вопили газеты про списки ожидания – миллион человек не могут дождаться, когда им окажут медицинскую помощь! – ублюдкам-тори, похоже, на это плевать. А министру нашему здравоохранения, этой чертовой Вирджинии Боттомли – ей плевать с высокой колокольни!

Вай зарычала даже и напружинилась.

– Это заголовок такой, да? Броско.

– Заголовком, думаю, станет отчаянный вопль души какого-нибудь из врачей. Я говорила тебе, какие потрясающие снимки сделал Шота Кавакама? Длиннющий больничный коридор, забитый – буквально! – людьми на каталках. Страшно смотреть. Надеюсь, что пойдет резонанс. Фотографии точно сказались на размере статьи.

– И сколько слов ты потратишь, чтобы обличить Боттомли?

– Много. Она этого заслуживает! Редко встречался мне столь малодушный политик. Ведь некоторые из них, похоже, в самом деле верят в то, что они делают… Но она изнутри знает национальную систему здравоохранения – и все‐таки хочет ее сломать! Уму непостижимо!

Вай остановилась, сердито порылась в сумке, нащупала там бутылку, отхлебнула тепловатой воды и тяжко вздохнула.

– Извини. Такой славный вечер, а я порчу его эмоциями. Но добиться от нее, чтобы она ответила по существу, было все равно что бороться с кальмаром. А потом, знаешь, я всерьез думаю, что это действительно важно.

– Я знаю. Выговорись, любовь моя. Ты делаешь большое дело.

– Спасибо. – Волнуясь, она взмахнула почти что пустой бутылкой. – Но вправду ли это дело? Достаточно ли написать, указать, что кто‐то другой дерьмово выполняет свою работу? Порой мне жаль, что я сама не могу… действовать. Приносить пользу.

– Ну так, может, тебе самой стоит выдвинуться в парламент?

Элберт сказал это легко, как бы в шутку, но в ней было зерно здравого смысла. Вай все больше вовлекалась в деятельность местной лейбористской организации, и хотя Элберт часто распинался о том, какой бред эта двухпартийная система, как оторвана она от практической жизни, Вай, всегда более здравомыслящая, стояла за то, что даже если система несовершенна, прагматичней действовать в рамках системы, а не ее разрушать. А что, она станет отличным парламентарием, подумал он.

– Да ну, – не сразу ответила Вай. Может, она и сама уже об этом подумывала?

– Ничего не “да ну”! Тебе там самое место.

Низкое солнце било в глаза, когда они переходили дорогу, чтобы войти в парк, и Элберт не смог толком прочесть взгляд, который бросила на него Вай. Предзакатный свет приобрел густой оттенок абрикосового варенья, а сухая трава по обочинам выгорела в светлую пыль.

– Как у тебя настроение ввиду выходных? – тихонько спросил Элберт, снова беря ее за руку.

– И не говори. В обеденный перерыв еще раз попрактиковалась, декламируя чертовы “Нарциссы” Вордсворта.

– “Печальным реял я туманом”?

– Именно. Бабушка и вправду любила нарциссы, хотя, думаю, скорей из патриотизма, чем из любви к Вордсворту. – Вай взмахнула рукой. – Но еще больше, Господи Иисусе, пугает меня надгробная речь. Боюсь, все они теперь ждут, что в публичных выступлениях я буду так же безупречна, как какая‐нибудь телезвезда вроде Мойры Стюарт.

– Ну, ты справишься превосходно, я знаю.

– Во всяком случае, из родных вряд ли кто‐то еще скажет. И ладно бы на поминках в пабе – но во время похорон…. – Вай закатила глаза, но говорила она тепло. – Честно сказать, больше всех меня волнует отец, он не любит излишней чувствительности.

Некоторое время они шли в согласном молчании. Элберт догадывался, что Вай хочет сказать что‐то еще.

– На самом деле, знаешь, раньше он таким не был. Прослезиться мог, когда перед матчем по регби хор поет “Чистое сердце”, “Калон Лан”. Пообниматься любил с мамой или даже с приятелями, когда выпьют на радостях, что Уэльс выиграл. Но потом… Мне кажется, он прямо замкнулся после… после забастовок шахтеров. Раньше он бы плакал и пел от всего сердца на похоронах. Но сейчас… Не уверена, что он сладит с собой…

Они остановились у пруда, чтобы понаблюдать за утками и болотными курочками, которые плескались на мелководье. Кроны деревьев вокруг пруда отличались здоровой зеленью по сравнению со стоячей водой цвета морских водорослей, отдающей запахом гнили. Посмотри, сказала Вай, болотные курочки как в чумных масках, и Элберт улыбнулся так, будто впервые от нее это услышал.

– В любом случае, я уверена, все обойдется. “Спасибо, что пришли”, и так далее.

– Конечно.

– А ты как по этому поводу – ничего?

– Так дело‐то не во мне – я просто хочу быть рядом с тобой.

На самом деле поездка в Абергавенни Элберта немного тревожила. Он встречался с родителями Вай только раз, в мае прошлого года, и знакомство прошло не сказать что удачно.

Элберт давно хотел, чтобы Вай его своей семье показала, но она все откладывала и откладывала, застенчиво признаваясь, что нервничает из‐за того, кто у него отец.

– Ты же понимаешь, мои дразнят меня: “как ты можешь якшаться с тори?”, “предательница”, “классовый враг” и все такое, – а я отвечаю, что ты не такой, ты от всего этого отказался. Но, конечно, им легче меня дразнить, чем попытаться вникнуть, что это за зверь такой, “активист-эколог”.

Они, конечно, никак не предполагали, что знакомство произойдет после грандиозного загула. У Вай оказалась свободна неделя, она собралась одна съездить домой. Но тут Элберт узнал, что на те самые выходные планируется местный фестиваль в Каслмортон-Коммон, это не так далеко от Абергавенни, и они решили, что на рейв съездят вместе, а потом он доставит ее к родителям, а сам вернется себе в Лондон.

Но когда дошло до этого, Элберт и Вай оба оказались совершенно измотаны. Несколько дней на массовом сборище, со взлетами и падениями, как на американских горках, почти без сна, перекусывая лишь пакетиком фалафеля! Время потеряло значение, музыка гремела почти круглосуточно, и они по глупости не сумели предвидеть, что, когда Элберт чуть позже пяти пополудни высадит Вай у дома, их будет ждать прием