Она сделала большой глоток особого японского пива, которое на вкус было совсем как обычное светлое.

– А над чем вы работаете сейчас, Амелия? Я про то, что Элберт сказал, вы скоро поедете в Румынию?

– Это верно. Рада, что он хоть что‐то про меня помнит. Поездка связана с моим благотворительным фондом, “Вклад в просвещение”, надеюсь, он об этом вам говорил?

На самом деле, хотя Элберт не так уж много распространялся об образовательной деятельности матери, очевидно было, что он очень гордится, скрывает это, но гордится тем, что мать с нуля основала благотворительную организацию, тем более что произошло это после краха семьи и тяжелой болезни. Но от Вай не укрылось, что к гордости этой примешана некоторая ирония, поскольку именно связи Амелии и ее подход к сбору средств (балы и аукционы, освещение как в Палате лордов, так и в светском журнале “Татлер”) обеспечили “Вкладу в просвещение” такой размах. Элберт будто считал, что благотворительность не вполне то, если средства на нее идут от богатых людей, которые развлекаются напоказ.

Мнение Вай, меж тем, состояло в том, что если конечный результат хорош, то и неважно, откуда деньги.

– Там пока что все довольно мрачно, – продолжила Амелия. – Мы пытаемся помочь с образованием девочек, в то время как страна готовится к своим первым свободным выборам. Упор на разъяснительную работу, на выполнение обещаний политиков. Что‐то в этом роде.

– Потрясающе.

– Ну, будет потрясающе, если нам хоть что‐то удастся, что вовсе не факт. Не занимайтесь благотворительностью, дорогая, особенно защитой прав девочек – девяносто девять процентов за то, что делаешь чуть, а все остальное время бьешься головой о стены, воздвигнутые глупыми и трусливыми мужиками. – С картинным отчаянием Амелия отбросила с лица роскошную прядь волос. – А теперь скажите мне: как живется вам в вашем гетто?

– Снова здорово, – пробормотал Элберт.

– Извините, никак у меня не выходит не злить моего сына, – обратилась Амелия к Вай. – Но ведь вы все еще в том ужасном месте?

– Там совсем не ужасно, – Вай не смогла сдержать задора, прокравшегося в ее голос. – Брикстон – это очень… очень оживленный район.

– Только жить там опасно.

– Ничего подобного, – вздохнул Элберт.

– В прошлом году мы вели большую работу с девочками-подростками в неблагополучных районах Южного Лондона, и позвольте сказать вам…

– Мама! Прошу тебя…

– Ну, не могу я понять, зачем я даю тебе деньги, когда ты упорно выбираешь такой почтовый индекс, что подвергаешь себя опасности.

Хотя Гарольд по‐прежнему отказывался выделять сыну что‐то из сумм, причитавшихся тому по наследству, “пока он не устроится, как положено, на работу”, Амелия настояла на том, что с момента развода будет выплачивать ему содержание, и Элберт подозревал, что делает она это скорей для того, чтобы отличаться от Гарольда, чем из желания финансировать пристрастие сына к политическому активизму.

Чтобы сгладить неловкость, которую он испытывал ввиду ежемесячного денежного вливания, Элберт большую часть полученных денег обычно отдавал на нужды либо какого‐нибудь протестного лагеря, либо дела, которому он в тот момент себя посвящал. Но когда Вай, решившись перебраться в Лондон, чтобы дальше двигаться в журналистике, строго спросила его, не мог бы он поехать с ней вместе, потому что с какой стати снова им расставаться, стало ясно, что потребуется некоторая финансовая подпитка. Элберт радостно пустил средства на то, чтобы жить с Вай и помочь ей осуществить ее мечты. Ведь, кроме всего прочего, формально это были деньги Амелии, а не Гарольда.

После лета, когда все выходные они разъезжали в фургоне по музыкальным фестивалям, официальным и нет, и лагерям протестантов, голодные и жадные друг до друга, кое‐как пережив неделю, чтобы в уикенд обняться, Вай и Элберт ухватились за возможность поселиться вместе, как полагается, когда освободилась комнатка в доме на Чосер-роуд, который они стали делить с Джимми, Мэл, Амитом и его подружкой Анитой. Так приятно было просыпаться в обнимку каждое утро – и двух пособий по безработице как раз хватало, чтобы это жилье оплатить.

Вай все свои силы употребляла, чтобы устроиться в газету, штатно или внештатно, а у Элберта всегда имелись на выбор несколько групп местных активистов, на которые можно было направить энергию. Он то заклеивал двери банков и корпораций в Кэнэри-Уорф, то проводил в сквотах, возникших по всему Южному Лондону, юридические семинары, чтобы сквоттеры знали свои права, если нагрянет полиция, то волонтерствовал в приюте для бездомных в Воксхолле. Добродушная приветливость и редкое умение установить контакт с кем угодно почти всегда обеспечивали ему возможность договориться даже с психами на героине, которые там обитали.

Но на что их совокупного пособия не хватало, так это на выплаты ипотечных платежей за бунгало родителей Вай. Перед тем как уехать в Лондон, Вай настойчиво повторяла маме и папе то, что внушала ей по телефону Мэл: дескать, после той большой статьи в воскресном выпуске “Индепендент” найти работу ей не составит труда, что даже внештатный сотрудник в Лондоне получает больше, чем она до сих пор в региональной “Вестерн мейл”, жалкие крохи. Но пока что фрилансерские заработки не реализовались, и другой работы у нее не было.

Так и вышло, что Элберт каждый месяц со всей охотой часть денег, поступивших от матери, отдавал Вай, чтобы она могла отправить свой взнос домой. Ангарад и Эвану она позволяла думать, что средства эти – плод ее журналистских трудов. “Считай это перераспределением средств”, – как можно беспечней сказал Элберт, чтобы Вай не так маялась от того, что пользуется чужими деньгами.

Принесли суши, и, глядя сейчас на Амелию, на то, с какой легкостью и уверенностью та держится, Вай прикинула, как бы Амелия отреагировала, если б они признались, куда на деле идут ее деньги. На бунгало в Абергавенни. Да отмахнулась бы, скорее всего, с непостижимой грацией, и все тут. И тут лицо Вай залило малиновым румянцем стыда: она представила, как разозлились бы, как, черт возьми, потрясенно и тихо разъярились бы ее родители, узнай они, что эти деньги, по сути, подачка этой позолоченной женщины, а не дочкина честным трудом заслуженная получка.

Это временно, сказала себе Вай. Только пока она не пробила себе дорогу. Но, конечно, она вполне отдавала себе отчет в том, что делает это и для того, чтобы защитить уязвленное чувство собственного достоинства: не хотелось раскрыться перед домашними, как тяжко ей приходится в этом Лондоне. “Что, Кардифф тебе уже не хорош?” – мрачно сказал Эван, когда она посвятила их в свои планы.

Вай подцепила на вилку ломтик холодного сырого тунца. Этот ломтик, чего доброго, стоит столько же, сколько ее мать зарабатывает в час продавщицей