— Пол. Иисусе. Слава богу, что ты здесь.

Лукас — он еще сидел там, когда я сообразил, что Пол где-то рядом. Я только что — поверить не могу — помог Элис переодеть Лукаса. Узел его галстука казался менее роскошным, менее массивным, чем обычно. Наверное, потому, что я сам его завязал.

— Лукас… — сказал я. Тупо.

Пол положил руку мне на плечо и кивнул:

— Да. Я сообразил. Господь всемогущий. Я уже приходил, Джейми, ага? Услышал, что вы, типа, — разговариваете и все такое, ну и ушел. Не хотел, типа… сам знаешь. В общем, ничего. Это Джуди мне сказала, мол, сходи еще раз, Пол. Что-то случилось. Ну я и пошел. Вот он я. Господь всемогущий. Как это?.. В смысле!.. Как ты, Джейми? Элис, голубушка, — ты как? А? Вы позвонили кому-нибудь? Я могу что-нибудь сделать?

Я только качал и качал головой. Не мог говорить, не мог отвечать. Я качал головой — а глаза мои, я думаю, умоляли его ни о чем не спрашивать. Я думаю, пока мы сидели там втроем — Пол крепко держал меня, пока меня трясло, Элис по-прежнему смотрела в пустоту, уже совершенно дикими глазами, — нас сковали общие узы, нежелание когда-либо пошевелиться вновь. Это состояние неопределенности было так приятно, однако даже тогда я понимал, что оно слишком хрупко, чтобы, ох — продержаться: я знал это, конечно, я знал, даже раньше, чем Пол зашептал настойчиво: назойливо заговорил об этом.

— Джейми… слышь, кореш, да? Внизу. Я должен сказать им. Они должны знать…

На этот раз я кивнул. Он, Пол, попытался оставить меня, но я притянул его обратно. Мне нужно было, чтобы он еще меня подержал — помог мне не развалиться на части. В таком положении мы и оставались — целую вечность или миг, не знаю, как долго, — а потом завывание сирены, приезд «скорой помощи», я полагаю… это, мы знали, положит конец всему.

— Джейми. Я должен идти. Они слышали. Я должен пойти вниз, Джейми. Они должны знать.

И на сей раз он ушел — я собирался кивнуть ему вслед, но он исчез, прежде чем я смог пошевелиться. Я был слаб до тех пор, пока они, ну — не забрали его. Мне еще полегчало, когда Элис провалилась в беспамятство. Мысли мои были о Поле и о том, как он справляется. Я должен был пойти вниз — разделить бремя. Потому что, говорю же, я чувствовал некую ответственность: что я в ответе, если угодно.

Я спустился по лестнице. Шесть пролетов. Позднее, намного, намного позднее, я решил, что сделал это, вероятно, по одной из трех причин. Избегал тесного, одиночного заточения в темном и лязгающем лифте — это одна возможная причина. Или, может, я просто тянул время: отодвигал тот миг, когда предстану перед тем, что меня ожидает, что бы ни ожидало. Третье объяснение намного благороднее: возможно, я брел вниз и одновременно прислушивался на каждом этаже — не несется ли в свое гнездо потерянный или обезумевший беглец, повернутый в ужас той вестью, что Пол, должно быть, уже принес им всем. Но тихо было вокруг: ни души. Лишь когда я уже крался по коридору в цокольном этаже, приглушенный шепот настиг меня: безошибочно узнаваемое жужжание смертельно раненной и потрясенной толпы. (Но сейчас я думаю, что просто спускался по лестнице — вот и все, совершенно бездумно: шесть пролетов.)

Я распластался по стене, считая, что меня никто не видит, старался по кусочкам собрать происходящее (насколько все плохо), прежде чем решусь войти. Но меня увидели — вероятно, я выдал себя, потому что Джуди резко вскрикнула и бросилась ко мне очертя голову — бутылка, помнится мне, полетела вслед за ней и вдребезги разбилась на полу, красные ручейки побежали к моим ногам, а я только и мог стоять, пока Джуди цеплялась за меня крепко, до боли, и шеей чувствовать каждый мучительный спазм ее рыданий — а рот ее был мокрым и полуоткрытым, и она вовсе потеряла контроль над собой. Тупо гладя ее по волосам, я осмелился бросить взгляд ей за плечо, и сцена, представшая моему взору, боюсь, никогда не изгладится из памяти.

Джон, его я увидел первым. Когда я наконец смог сфокусировать на чем-то взгляд, это оказался Джон. И я был благодарен. Я думаю, мне требовалось сузить поле зрения — ибо вся картина, вид моих друзей, всей моей семьи, в таком ужасном состоянии — столь многие лица блестели от слез, сверкали в роскошном охряном свете свечей и мерцании серебра (иней искрящихся блесток на елке, блеск изысканных бумажных колпаков, многие из которых все еще были гротескно сдвинуты набок на столь многих головах)… ну… меня обожгла новая и невероятно жестокая вспышка боли (я чуть не рухнул на месте). Я продолжал ее обнимать — Джуди, да: наверное, чтобы не упасть. Но, как я уже сказал, первым я увидел Джона — он сидел, сгорбившись, в своем кресле, точно огромный поверженный медведь, голова его болталась низко, руки повисли: он выглядел сейчас таким невероятно старым — никогда раньше Джон таким старым не казался. «Боже, о боже, о боже, боже… — тихо повторял он. Фрэнки сидела на полу, обняв Джона за талию и зарывшись в него лицом, защищенная самой его тяжестью. — Боже, о боже, о боже, боже, боже…» — продолжал бормотать он, а тяжелая голова его в смятении болталась из стороны в сторону, сияние свечей подчеркивало глубокие черные впадины на обвисших щеках, а глаза просто потерялись в бесконечных складках усталой плоти.

Мэри-Энн. Маленькая Мэри-Энн. Она сидела на коленях у матери и смотрела ей в глаза почти с упреком (ее же собственные глаза были сухи и не мигали). Дороти смотрела в пространство — но не на Кимми, которая сидела передней, вяло теребя неподвижную руку Дороти. «Дерьмо… — с отвращением выплюнула Кимми (немногие взгляды обратились на нее: немногие). — Дерьмо, вот дерьмо, вот дерьмо!..» Но Дороти не взглянула на нее: в ее лице я увидел лишь расходящиеся круги страха, который, с дрожью признал я, теперь стремительно распространялся и во мне. На лице Уны был написан невыразимый ужас иной природы — она была почти буквально белой, несмотря на мягкое освещение, и источала аромат вины. Невольно, я в этом уверен, она встретила мой взгляд и содрогнулась почти конвульсивно. Пошарила сбоку — пытаясь, быть может, схватить руку Майка — но тот вцепился в край стола в нескольких дюймах от ее пальцев, и дальше искать она не стала. Сам Майк свернулся в комочек — сейчас он крепко тер кулаками глаза, выжимая из них бесконечные слезы, детские слезы, стекавшие на мягкие и мокрые изломы его перекошенного рта. Тедди серьезно смотрел, быть может, и не на меня вовсе, а на Джуди, которая по-прежнему крепко обнимала меня за шею: думаю, он хотел, чтобы она вернулась на свое место подле него: он нуждался в ней, да, и кто его упрекнет? Он, Тедди, сунул палец глубоко в бокал чего-то и тщательно перемешивал содержимое, решительно выписывая круги по часовой стрелке — а потом резко остановился, критически осмотрел результат и принялся крутить палец (круг за кругом) в противоположную сторону. И все это — не отрывая от Джуди тоскливого взгляда.

Бочка по-прежнему был в высоком белом поварском колпаке, хотя сейчас тот осел и сполз ему на глаза. Красное Бочкино лицо ничего не выражало. Одной рукой он теребил грудку золотистого гуся — отрывал от нее полоски и бросал: отрывал и бросал. Тычок, сидевший рядом с ним, натренированной и твердой рукой отправлял в рот бокалы вина один за другим. Он словно выполнял какое-то нездоровое обязательство: каждую очередную порцию опрокидывал залпом и осушал к полному своему удовлетворению, затем морщил губы в молчаливом раздумье и спокойно наполнял бокал до краев — упорно и практически равнодушно продолжал гнуть свою линию. Пол — он один шевелился: тихо скользил от тела к телу — обнимал за плечи, прикасался к рукам. Кошмарная пародия на то, как он обходил всех чуть раньше. Насколько раньше? Час назад? Больше? В общем, раньше. Когда мир был совсем другим.