Договорились обо всем. Остановка была за малым — не хватало пятидесяти экю. Театр был рядом, и Шмуке, увидев, как огорчены его новые друзья, решил просить у директора свое жалованье. Он тут же отправился в театр и прошел прямо к Годиссару. Директор принял его с несколько церемонной вежливостью, как обычно принимал артистов, и был очень удивлен, когда Шмуке попросил у него свое месячное жалованье. Однако, сверившись с книгами, он признал, что просьба правильна.

— Да, милейший, — сказал директор, — немцы народ дотошный, даже в горе они своего не упустят... Я полагал, что вы удовлетворитесь тысячей франков наградных, и считал, что мы в расчете. Ведь вам выдано годовое жалованье!

— Ми нитшего не полютшали, — сказал добряк немец, — я просиль у вас деньги только потому, што отшутилься на улице без гроша в кармане... Тшерез кого передали ви наградние?

— Через вашу привратницу!..

— Тшерез мадам Зибо! — воскликнул музыкант. — Она убиль Понса, обокраль, продаль его... Она хотель сшетшь его завешшание в камин, она мерзавка, зльодейка!

— Но, милейший, как же это возможно, чтоб единственный наследник и вдруг — на улице, без гроша в кармане, без крыши над головой! Да ведь это же, как у нас говорят, лишено здравого смысла!

— Менья вигналь... Я есть иностранец, я нитшего не могу понимать в закон...

«Эх, бедняга», — подумал Годиссар, предвидя исход столь неравной борьбы.

— Послушайте, — обратился он к Шмуке, — знаете, что я вам посоветую...

— Я взяль адвокат!

— Не откладывая, постарайтесь уладить это дело с законными наследниками; выговорите себе определенную сумму и пожизненную ренту и доживайте спокойно свой век...

— Я этого отшень хотшу! — ответил Шмуке.

— Хотите, я вам это устрою? — сказал Годиссар, которому Фрезье изложил накануне свой план действия.

Годиссар рассчитывал услужить молодой виконтессе Попино и ее мамаше, уладив это грязное дело. «Может быть, со временем получу статского советника», — думал он.

— Я вас упольноматшиваю...

— Ну и отлично! Прежде всего, — сказал сей Наполеон парижских театров, — вот сто экю...

Он достал из кошелька пятнадцать луидоров и протянул их музыканту.

— Это вам жалованье за полгода вперед; если вы потом уйдете из театра, вы мне их вернете. Давайте посчитаем! Сколько вы расходуете в год? Много ли вам требуется для полного благополучия? Не стесняйтесь, не стесняйтесь, говорите, сколько вам надо, чтобы жить как Сарданапал?

— Мне нушно одну зимню и одну летню одешду.

— Триста франков! — сказал Годиссар.

— Башмаки, тшетире пари...

— Шестьдесят франков.

— Тшульки.

— Кладу двенадцать пар! Тридцать шесть франков.

— Польдюшины соротшек.

— Полдюжины бумажных сорочек, двадцать четыре франка, столько же полотняных, сорок восемь франков, всего семьдесят два. Значит, четыреста шестьдесят восемь, с галстуками и носовыми платками, ну, скажем, пятьсот; сто франков — прачка... всего шестьсот ливров! Теперь сколько нужно на жизнь?.. Три франка в день?

— Нет, это есть много!

— Прибавим еще на шляпы... Итого, полторы тысячи франков и пятьсот на квартиру — две тысячи. Хотите, чтоб я выхлопотал вам две тысячи франков пожизненной ренты... с полной гарантией?

— А ешше на табак?

— Две тысячи четыреста!.. Ах, папаша, папаша, знаем мы, что вам за табак нужен!.. Вот дождетесь, покажут вам такой табак! Ну, хорошо, две тысячи четыреста франков пожизненной ренты...

— Ешше не все! Я хотшу полютшить сразу некоторую зумму...

«На булавки!.. Так! Ох уж эти мне простодушные немцы! Вот ведь старый разбойник! Не хуже Робер Макэра», — подумал Годиссар.

— Сколько вам надо? — спросил он. — Но уж больше ни-ни!

— У менья есть свяшшенний для менья дольг.

«Долг! — подумал Годиссар. — Вот мошенник, тоже мне, золотая молодежь! Он еще вексель придумает! Надо кончать это дело. А Фрезье-то не сообразил, с кем дело имеет».

— Ну, какой долг, милейший? Я слушаю!

— Кроме менья, только один тшельовек пошалель о Понсе... У него отшаровательная дотшурка, с прекрасными белокурими волозиками. Я смотрель на нее, и мне казалось, што сюда залетель ангелотшек из моя бедная Германия, откуда мне не надо било уесшать... Париш недобрий город для немцев, над нами здесь смеются, — сказал он, кивнув несколько раз головой, как человек, который насквозь видит все коварства мира сего...

«Да он спятил!» — подумал Годиссар. И, охваченный жалостью к простодушному немцу, директор прослезился.

— Ах, ви менья понимаете, герр дирэктор! Ну, так этот тшельовек с дотшуркой — Топинар, ламповщик и слюшитель при оркэстр. Понс его любиль и помогаль, один только Топинар биль на похоронах моего единственного друга, стояль в церкви, провошаль на кльадбишше... Я хотшу полютшить три тисятши франков для него и три тисятши для его девотшки...

«Бедняга!» — мысленно пожалел его Годиссар.

Рьяного выскочку Годиссара тронуло такое благородство, такая признательность за поступок, который в глазах других людей был сущей безделицей, а в глазах кроткого агнца Шмуке перетягивал, подобно стакану воды Боссюэ[67], все великие победы завоевателей мира. При всем своем тщеславии, при яростном желании выбиться и дотянуться до своего друга Попино, Годиссар был человеком от природы добрым, отзывчивым. И он отказался от своих слишком поспешных суждений о Шмуке и встал на его сторону.

— Вы все получите! Я сделаю больше, дорогой Шмуке. Топинар честный человек...

— Да, я только што биль у него дома, при всей своей бедности, он не нарадуется на детишек...

— Я возьму его в кассиры, ведь старик Бодран уходит...

— Да блягосльовит вас бог! — воскликнул Шмуке.

— Ну, так вот что, любезный друг, приходите в четыре часа сегодня вечером к нотариусу господину Бертье, я все улажу, и вы до конца жизни ни в чем не будете знать нужды... Вы получите шесть тысяч франков и будете работать с Гаранжо на тех же условиях, на которых работали с Понсом.

— Нет, — сказал Шмуке, — мне уш не шить на свете!.. Душа ни к тшему не лешит... Я, дольшно бить, болен...

«Бедная кроткая овечка», — подумал Годиссар, прощаясь с собравшимся уходить немцем.