В Гродне Суворову вдвойне не хотелось задерживаться: с князем Репниным он не ладил – не любил его приверженности ко всему прусскому, Репнина он обошел в фельдмаршальстве, – о чем же было с ним говорить?

И на последней станции перед Гродной Суворов отправил Столыпина просить князя Репнина не делать никаких встреч.

– Для Николая Васильевича парад важнее баталии. Да и упражнялся он больше в дипломатических изворотах. Солдатского в нем мало. Не отменит встречу, – думал вслух Суворов, отправляя Столыпина. – Ну да, впрочем, мы и сами с усами! Поезжай, доложи!

Репнина Суворов знал отменно: для него буква была важнее сущности.

– Я не могу нарушить повеления императрицы, – сказал он Столыпину, который явился в Гродне к генерал-аншефу.

Репнин остался ожидать фельдмаршала.

Столыпин с адъютантом Репнина князем Гагариным, знакомым Столыпину по Петербургу, прошли к почтовой станции, где были приготовлены лошади для суворовских экипажей.

– И ты, Саша, говоришь, что фельдмаршал ни за что не остановится в Гродне? – спросил князь Гагарин, который очень хотел увидеть Суворова, так как еще ни разу не видал его.

– Разумеется.

Не прошло и получаса, как они увидали скачущую во весь опор кибитку. Рядом с кучером на козлах сидел толстощекий, курносый Мишка-повар. Самая кибитка была закрыта рогожей.

Столыпин все понял.

Он засуетился, стараясь поскорее перепрячь лошадей. А князь Гагарин, не обращая внимания на кибитку (в ней, разумеется, едут слуги Суворова), ходил, вытягивая шею, смотрел вдаль – не покажется ли фельдмаршальский дормез.

– Гляди, Мишка, чтоб у тебя было все готово! – сказал повару Столыпин.

– Будет, – улыбнулся повар.

Кибитка умчалась.

– Ну что, Пашенька, видал фельдмаршала? – спросил Столыпин у Гагарина.

– Какого фельдмаршала? – удивился тот.

– Александра Васильевича, графа Суворова-Рымникского.

– А где же я его мог видеть?

– Да ведь фельдмаршал-то уже проехал.

– Где? – завертел во все стороны головой Гагарин.

– В кибитке.

– Не шути!

– Не веришь? Вон скачет графский дормез – можешь сам влезть в него и убедиться, – смеялся Столыпин.

Когда дормез остановился, Столыпин распахнул дверцу. Гагарин боязливо заглянул в него.

– Да закрывай, не студи! Какого черта! – раздался оттуда сердитый хриплый голос.

И взорам удивленного Гагарина предстала сонная, небритая рожа камердинера Прохора, который спал в дормезе, вытянувшись врастяжку.

Столыпин попрощался с Гагариным и влез к Прошке в дормез.

Гродна осталась позади.

В Стрельну встречать победителя Варшавы и Праги приехали князь Николай Александрович Зубов (Суворов впервые встречался с Николаем Зубовым как с зятем) и суворовские генералы Арсеньев и Исленьев.

Императрица выслала за фельдмаршалом пышный придворный экипаж – «георгиевский»: восьмистекольную роскошную карету, запряженную восьмеркой лошадей, и весь конюшенно-придворный штат в ливреях и галунах.

Мороз с каждым днем жал все сильнее и сильнее, и в этот день градусник показывал минус двадцать два градуса. К тому же дул сильный ветер. Он точно обжигал лицо и руки.

Лейб-форейторы и гайдуки с красными от мороза и ветра лицами, под стать красным обшлагам своих нарядных зеленых кафтанов на лисьем меху, толпились у крыльца, топали, оттирали носы и уши, ждали отъезда.

Фельдмаршал Суворов одевался. Зубов привез ему от Наташи новую ленту для косички и коробку пудры.

Наконец Александр Васильевич был готов.

Суворов вышел к зятю и генералам – выбритый, свежий, пахнувший своим любимым оделаваном, в новеньком фельдмаршальском мундире, шитом золотом, со всеми многочисленными русскими и иностранными орденами, со шляпой в руке, на которой сиял алмазный бант.

– Ну что ж, господа, поедем, – сказал он и так, не надевая шинели, пошел из комнаты.

«Все такой же», – подумал о Суворове Зубов.

Зубов недоумевающе глянул на генералов: в этакий мороз – и без всего, как же это?

Оба генерала шли за Суворовым и не думая одеваться. Арсеньев был в пехотном зеленом, а Исленьев в белом кавалерийском мундире. Глядя на него, делалось как-то еще холоднее.

Зубов с тоской посмотрел на свою теплую соболью шубу, соболью муфту и шапку и вышел. Делать нечего, приходилось ехать в таком же виде, в каком собирался ехать фельдмаршал.

– Да ведь уже четвертый час, темно, кто же нас увидит, – не выдержав, шепнул он Арсеньеву.

Тот лишь пожал плечами и на ходу заранее уже растирал уши.

– Помилуй Бог, да я в такой карете отроду не езжал! – весело сказал Суворов, садясь в георгиевский экипаж.

Зубов, которого уже прохватила дрожь, сел рядом с тестем. Хотелось бы хоть прижаться к соседу – ведь этакий холод, – но показать Александру Васильевичу, что боишься холода, нельзя, засмеет: солдат боится мороза!

Против них сидели, нахохлившись, Арсеньев и Исленьев.

«Хоть бы он голову накрыл», – подумал начинавший лысеть Зубов.

Но фельдмаршал сидел, держа голыми руками шляпу на коленях.

От двадцатидвухградусного мороза и ветра их защищали только восемь зеркальных стекол кареты.

Суворов сидел прямой, со своим всегдашним румянцем на щеках, и так покойно, будто в теплой горнице.

…Через полтора часа георгиевский экипаж подъезжал к Зимнему дворцу. Несмотря на холод, в Петербурге на улицах толпился народ – ждали своего прославленного героя. За каретой бежали, кричали:

– Ура! Ура, Суворов!

Этой встрече Суворов был рад. Он опустил одно окно и отвечал на приветствия народа, не обращая внимания на то, что его зять весь дрожит как в лихорадке.

Суворов сначала пошел вместе с зятем на половину Зубовых.

Когда Николай Зубов подымался по маленькой лестнице к себе вслед за тестем, он не чувствовал ни ног, обутых в легкие сапожки, ни рук, ни ушей. Дрожащими от холода губами он шепнул Столыпину, который нес за ними вещи Суворова, и в том числе его шинель:

– Твой молодец всех нас заморозил! Что он – шинели не хотел своей надеть, что ли? – не понимал Зубов.

Столыпин молча пожал плечами: что-либо говорить было нельзя, – в двух шагах перед ними шел Суворов.

В десятом часу вечера та же восьмерка лошадей отвозила Суворова в Таврический дворец, в котором были приготовлены покои для фельдмаршала.