Теперь Суворов сидел, надев поверх парадного мундира и всех орденов старую светло-зеленую шинель. Она была так длинна и широка, что в поездке Суворов укутывался ею с головою и ногами.

К ночи мороз еще больше усилился, хотя ветер и стих. На улицах не было видно ни души. Мороз скрипел под тяжелыми, крашенными в желто-черную краску колесами георгиевского экипажа.

«Точно бочку водовоз тащит!» – мелькнуло в голове.

Деревья стояли все в инее, как напудренные. В тусклом свете фонарей виднелись безголовые, бесформенные будочники, утонувшие в необъятных тулупах.

Суворов сидел, думая о прошедшем дне: о своем торжественном въезде в столицу, о встрече с детьми – Наташенькой и сыном Аркадием, которых не видел три года, о милостивом приеме у императрицы.

Что ж, Наташенька уже – отрезанный ломоть. У нее своя семья, свои заботы. Скоро, очень скоро Александр Васильевич будет дедушкой.

Сынок Аркаша все время жил у маменьки, а теперь Варвара Ивановна передала его отцу на воспитание. Он вырос. Уезжая в Херсон в 1792 году, Александр Васильевич оставил сына семилетним маленьким мальчиком. За три года Аркаша вытянулся чуть ли не с папеньку ростом. Красивый, стройный мальчик.

«Не избаловали бы его похвалами красоте. Вырастет Нарциссом».

Матушка императрица встретила весьма ласково.

«Как она еще держится молодцом. Лет ей, кажется, уже шестьдесят пять, а все зубы и лицо свежее. Это мужику шестьдесят пять годов – ништо. У меня вон солдаты в таких летах какие еще крепкие и бодрые, а то ведь женщина!..» – подумал Суворов.

Усадила Александра Васильевича, угощала кофеем.

– Теперь моя обязанность – успокоить вас за все трудные и славные подвиги за возвышение отечества!

– Вами гремит в мире наше отечество, – ответил Суворов.

Забеспокоилась о нем: как доехал?

(Вероятно, князь Николай Александрович пожаловался брату, что Суворов заморозил его. Давно не служил с Суворовым, отвык от солдатской жизни, а напрасно: солдат и в мирное время – на войне!)

– Как же это вы ехали в одном мундире, без шубы? Не простудились бы, сохрани Господи!

– Ништо солдату и без шубы деется – идет да греется! – шутил Суворов. – Ничего, ваше величество, я привычный!

…Невский остался позади, позади домики Литейного. Чем дальше от центра, тем все тусклее огоньки, мельче домишки. Скоро и Таврический дворец.

Вот он наконец! Вот оно, возмездие!

Тогда, в апреле 1791 года, когда в Таврическом чествовали Потемкина как победителя Измаила, Суворов лазил по финским болотам и скалам. Суворова выгнали из Петербурга. Потемкин не захотел, чтобы Суворов был в Таврическом дворце гостем, теперь же будет в нем – хозяином.

Мелькнула красивая решетка дворца.

Восьмерка круто подкатила к крыльцу и остановилась. Гайдуки раскрыли дверцы. Лакеи кинулись высаживать, поддерживать фельдмаршала, помочь сойти, но он отстранил их помощь:

– Помилуй Бог, я не архимандрит, я сам!

Он проворно взбежал по ступенькам крыльца.

Фельдмаршала здесь ждали: двери отворялись перед ним заранее, и лакеи в белых шелковых чулках, в шитых золотом ливреях кланялись из каждого угла, ловили его каждое движение.

Суворов, не сбрасывая ни шинели, ни шляпы, пробежал по всем роскошным покоям до самой спальни.

В небольшой уютной комнате ворох душистого чесаного (видимо, ни одного сучка, ни одного стебелька потолще) сена. Оно покрыто простынями и китайским шелковым одеялом, на котором яркие цветы и невиданные птицы. Диван. Кресла. Стол. На столе свечи. В углу – камин. Ярко горят дрова. У камина – дремлющий в креслах Петр Никифорович Ивашев.

– Я так и знал. Спасибо, что обождали, Петр Никифорович, – обрадовался Суворов. – Сейчас все расскажу!

В комнате рядом – гранитная ваза с водой, серебряный таз, ковш. Мохнатое полотенце. Зеркала все завешены.

Улыбнулся:

– Все, поди, Наташенька рассказала – что любит, чего не любит.

Вернулся в спальню. Снял шинель и шляпу:

– Да сиди, Петр Никифорович, я к тебе сейчас сяду. Вот, чтобы не измять, – вынул из кармана толстый пакет. – Царица спросила: не забыл ли кого наградить? И я вспомнил – капитан Лосев. Довольно наказан за хвастовство. Виноват, мол, говорю, упустил одного капитана. Хороший, храбрый солдат. Давно пора бы наградить, да больно расхвастался, так я его попридержал… «Вина, говорит, ваша, Александр Васильевич, невелика. Он наказан поделом. Садитесь и напишите сами ему достойную награду за доблесть и ожидание, а я подпишу». Читай, все ли я помянул. Читай, Петр Никифорович, вслух, каково значит?

Ивашев развернул толстый лист. Прочел:

«Его высокоблагородию капитану Апшеронского мушкатерского полка Сергею Лосеву:

За Мачин – майорский чин.

За Кобылку и Брест – Георгия крест.

За Прагу – золотую шпагу.

За долгое терпенье – сто душ в награжденье.

Екатерина».

– Будет доволен? – спросил Суворов.

– Еще бы, ваше сиятельство!

– Возьми отошли. Эй, Прошка, раздеваться!

Из-за портьеры бесшумно появился придворный лакей, важный, точно министр.

Суворов подбежал к нему:

– Что прикажете?

– Для услуг вашего сиятельства.

Суворов окинул его с ног до головы. В таких белых перчатках помогать стаскивать ботфорты?

– Милостивый государь, возвратитесь в свою комнату. А мне прошу прислать моего мальчика!

И, повернувшись, быстро подошел к камину. Сел на корточки, протянул к огню руки:

– Хорошо. Тепло. А на дворе, Петр Никифорович, морозина – градусов двадцать пять!

Послышались знакомые – не лакейские, осторожные, – а твердые Прошкины шаги. Дверь отворилась, и предстал главный камердинер Прошка.

Он был необычайно торжествен, выбрит и чист. Мундир застегнут на все пуговицы, ни один рукав не вымазан в известке, лицо лоснилось, точно его смазали салом.

Дворцовая обстановка – люстры, гобелены, золоченая мебель – не смущала Прошку. Стесняло одно – выпиравшая, рвавшаяся изнутри икота. Сдерживался, подавлял ее.

– Вот это – иной разговор! Вот это – солдат. А то напудренный маркиз в белых перчатках станет снимать с меня сапоги!

– Лакеев полон дворец, а надобно меня тревожить… А еще – «мальчик». Какой я «мальчик»? Я главный камардин! Мне сорок годов, – выпалил одним духом и потом уже, прикрыв рот рукой, икнул Прошка.

– Ну, насчет сорока годов ты это, брат, своей куме рассказывай, – рассмеялся Суворов. – А гляди-ка, Петр Никифорович, как наш Прохор Иваныч в столице похорошел, а? – повернул он Прошку за рукав. – Красив, помилуй Бог, красив!