— Это же твой отец, Питер! Нельзя так…

— Не стоит, миссис Фирдан, — сказал этот самый «мой отец», — мне и правда стоило вначале объясниться… Я пришел, во-первых, чтобы извиниться за сегодняшний казус. Ты подобрался ко мне крайне неожиданно и в… интимном, можно сказать, очень тайном месте, где я нисколько не ожидал увидеть ни чью душу, а тем более тебя. К тому же, удивление наряду с некоторой злостью затмили мои глаза и я не различил, что это был ты, Питер… Как славно, что Рональд Рид не умеет держать тайны: его искреннее лицо и природная открытость вместе с моими подозрениями обличили правду, от которой мне стало глубоко стыдно…

— Что ж, если это все: извинения приняты! И прошу оставить нас в покое.

— Нет, кроме того и в главной мере за тем я пришел, чтобы поговорить с тобой. Не беспокойся, я не отниму у тебя весь вечер, а после краткой беседы обещаю незамедлительно удалиться.

— Питер… — не унималась и Фелиция.

— Ладно! — взревел я, пораженный неравенством сил, и прошел в гостиную. Впрочем, временное отступление позволило мне целую минуту не видеть этого отвратительного человека.

На первом этаже сделалось заметно холоднее и, пусть разгоряченным телом я не ощущал температуры, обогреть дом нужно было отнюдь не ради гостя, а потому, что подолгу раскрытые двери впустили влажную погоду вечера. Я вырвал несколько пустых страниц дневника, который обнаружил сжатым в руке, и растопил вчерашние угли. О как завораживала разрушающая сила огня: листы бумаги, а позже и поленья вмиг рыжели, золотились, ожидая свою судьбу: почернение, треск, превращение в угли и, в конце концов, в золу. В один момент я даже схватил дневник с плоской поверхности камина и едва не отправил его весь в разбушевавшийся огонь. Каждой частью души и тела я жаждал, чтобы эта вещь канула в Лету… Благо, в тон ярчайшей молнии, озарившей на миг каждый угол комнаты, в разуме проблеснула и верная мысль: ведь ставший прахом плюшевый медведь не принес облегчения, и это также будет пустой тратой сил — можно сжечь вещи отца, игрушки его фабрики, записи о нем и сам дом, доставшийся как бы в наследство, но зерно навсегда останется во мне… воспоминания! Этого не уничтожить, не выжечь, не вырезать. И вслед за вспышкой молнии, словно в подтверждение жестокой, но правдивой мысли, небо взорвалось настолько звучно, что Фелиция на кухне, по-видимому, вздрогнула, разлив напиток мимо кружки.

Тем временем Фелиция услужливо сняла с плеч Бенедикта Саввы пиджак времен моей молодости и выдала тапочки, то есть обращалась с ним подобно достопочтенному гостю. И сколько же сил мне потребовалось, чтобы сдержать чувство тошноты от вида того, как его вещь на крючке соприкасается с моей курткой. Он неторопливо расхаживал по коридору, словно на экскурсии в музее древностей, и надолго задержался у проема кухни под предлогом уточнения, что молоко и сахар в кофе класть не нужно. Полагаю, интерьер кухни особенно заворожил этого человека, ведь она изменилась более всех остальных комнат в доме.

— Садись ты уже! — крикнул я отрывисто, указав пальцем место. — В то кресло!

Необъяснимая волна усталости хлынула по всему телу с небывалой мощью, и я занял кресло на порядочном расстоянии напротив моего отца. Я боролся с отвращением от мысли, что у нас с ним есть какая-либо связь, будь то зрительная, ментальная или физическая, но более всего — материальная: многое в доме изначально принадлежало ему, пусть теперь от прошлого остались разве что стены и этот диван с креслами, на которых мы представляли себя пиратами. Меня вернул в реальный мир запах старости, какой ему не затмить ни мылом, ни одеколоном, усиленный, видимо, волнением и, я надеюсь, высшим стыдом.

Вскоре в комнату воодушевленно впорхнула и Фелиция, поставив блюдце с кофе на широкий подлокотник кресла. Костлявые руки тотчас же схватили кружку, словно желая скорейшего тепла.

— Ух, с камином так уютно! Вот, как вы и просили — самый крепкий американо, который я делала в своей жизни… простите, вы не представились…

— Бенедикт Савва, если угодно.

— Савва? Как странно…

— Ох… всего лишь укоренившийся псевдоним, — решил солгать он и гадко улыбнулся. — Великодушно благодарю, миссис Фирдан.

— Не за что, не за что… Так хорошо, что вы пришли. На самом деле, вы очень вовремя, потому что мы с Питером как раз вспоминали и обсуждали…

— Фелиция!

— Все-все, не мешаю, ухожу, оставлю вас наедине. Я буду на втором этаже, чтоб не смущать вас. Если понадоблюсь, зовите.

И к счастью, она удалилась без лишних слов, оставив после себя, однако, нерадостную, давящую тишину, прерываемую лишь тихим треском углей в камине.

В те последующие минуты мой отец безмолвно наблюдал за красотой пламени, не в силах отвести взгляд и подолгу не моргая. Он сидел неподвижно, словно приросший к креслу, и только горячая кружка в руках мелко и часто подрагивала. Тремор усиливался при малейшем движении, отчего ему приходилось вначале обхватывать край кружки губами и, сжимая их трубочкой, с неприятным звуком делать глоток. Интересным образом огонь играл с тенью, открывая в этом контрасте тайное, что не виднелось при искусственном свете: шрамы. Десятки белесоватых рубцов испещряли фаланги пальцев, переходили на ладони и даже обнаруживались на лице, полускрытые косметическими средствами, и, в конце концов… (я долгое время не верил глазам) … на правой руке недоставало мизинца, отсеченного до основания. Думая, что это обман уже немолодого зрения, я пригляделся: три ногтя выступало из-за правого края кружки, а большой палец огибал с другой стороны…

Что же могло случиться за эти годы? Бенедикт Савва, жизнь действительно отомстила тебе самыми разными способами!

— Напоминаю, — сказал я неожиданно громко в тишине гостиной, — ты не в кафетерии и уж тем более не на званом визите.

— Я хочу, поистине хочу пролить свет на события минувших дней, поведав тебе ту или иную часть истины, но… признаться, я все не могу определиться, с чего начать и как правильнее преподнести это.

— Ах не можешь определиться!.. Не волнуйся: у меня накопилось такое множество вопросов, что я без труда помогу начать рассказ. Например с того, почему ты нас бросил?

— О нет, Питер, это глобальный и вместе с тем труднейший вопрос… на который я, право, не знаю, что тебе ответить.

— Правду — пусть она прозвучит хотя бы единожды от тебя, какой бы горькой ни была!

— Ты не поймешь, Питер, — ответил он, растянув сухие сморщенные губы в подобие печальной