тому брата единоутробнаго, Андрея Углицкаго, мужа зело разумнаго и мудраго, тяжкими веригами в темнице за малые дни удавил, и двух сынов его, от сосец матерних оторвавши, о умиленно ко услышанию и тяжко ко изречению! Человеческая злость в толикую презлость провозрастаема, пачеже от христианских начальников! Многолетным заключением темничным нещадно поморил. Князя же Симеона, глаголемаго Ряполовскаго, мужа зело пресильнаго и разумнаго, влекомаго от роду Владимира (!), главным посечением убил. И других братию свою, ближних ему в роду, овых разогнал до чуждых земель, яко верейскаго Михаила (?) и Василия Ярославича (??); а других во отроческом веку еще сущих (bis) такоже темничным заключением, на скверной и проклятой заветной грамоте о увы!

О беда! Ко слышанию тяжко! Заклинающе сына своего Василья, повелел неповинных погубити неотрочне{884}. Також сотворили и иным многим, их же, долготы ради писания, зде оставляется»{885}. Какой дух принесли служебные князья ко двору московскому, какие чувства питали они к московским князьям, всего яснее видно из следующих слов Курбского: «обычай есть московским князем издавна желати братий своих крови й губити их, убогих ради и окоянных отчин, несытства ради своего»{886}.

Но кроме Курбского мы имеем еще другой боярский отзыв о новом порядке вещей, принесенном Софьею. Уже в княжение сына ее Василия боярин Берсень так говорил Максиму Греку: «А как пришли сюда грекове, ино и земля наша замешалася; а дотоле земля наша Русскаа жила в тишине и в миру. Как пришла сюды мати великого князя в. княгини Софьа с вашими греки, так наша земля замешалася, и пришли нестроениа великие, как и у вас во Царегороде при ваших царех». На слова Максима: «Господине, мати в. князя в. княгини Софья с обе стороны была роду великого, по отце царский род царегородских, а по матери великого дуксуса ферарийского Италейские страны» Берсень отвечал: «Господине, какова ни была, а к нашему нестроенью пришла. Которая земля переставливает обычьи свои, и та земля не долго стоит; а здесь у нас старые обычьи в. к. переменил; ино на нас котораго дрбра чаяти?» В чем же, по мнению боярина, состояла эта перестановка обычаев? Вот в чем: «Лутче старых обычаев держатися, и людей жаловати, и старых почитати; а ныне деи государь наш запершыся сам третей у постели всякие дела делает»{887}.

Итак, перестановка обычаев состояла в том, что в. князь отстранил влияние бояр, начал думать особо свою думу, и теперь уже бояре не могли сказать ему: «О собе еси, княже, замыслил; а не едем по тобе, мы того не ведали»{888}, потому что московские князья, «желая крови братии своих, несытства ради своего», изгубили родичей, овладели их уделами, и боярам некуда уже было более отъехать.

Не одни недовольные князья и бояре оставили нам свидетельства о великом влиянии Софьи на перестановку обычаев в Русской земле; есть другие свидетельства, более беспристрастные: Герберштейн, бывший в Москве в княжение сына Софьи, говорит об ней: «это была женщина необыкновенно хитрая, по ее внушению в. князь сделал многое». И наши летописцы подтверждают это, говоря, напр., что Софье принадлежит окончательный разрыв с Ордою при Иване III{889}.

Если князья и бояре и по смерти Софьи питали ненависть к ее памяти, называя ее виновницею перемены, перемены к худшему, по их мнению, то ясно, что они не могли быть расположены к ней при жизни ее. Против Софьи были знатнейшие бояре; они поддерживали Елену, вдову Ивана Молодого, и сына ее Димитрия; на стороне же Софьи и сына ее Василия стали члены младшей дружины, дети боярские, и дьяки.

Узнав, что боярская сторона пересиливает и в. к. думает отдать престол внуку, дети боярские и дьяки, сторонники Василия, начали будто бы уговаривать его бежать из Москвы, захватить великокняжескую казну в Вологде и на Вело-озере и действовать силою против Димитрия. Такое безрассудное намерение могло прийти в голову только удальцам, которые готовы решиться на все, лишь бы не оставаться в покое; даже с достоверностию можно положить, как видно из последующего, что это намерение никогда бы и не было приведено в исполнение, что оно существовало только в горячих головах молодых дружинников, у которых вырвались неосторожные слова; но этого было довольно для врагов Софьи: они поспешили объявить Ивану III о страшном заговоре сына его Василия; заговорщиков схватили, пыткою вынудили признание и казнили, в том числе двух дьяков — Стромилова и знаменитого Владимира Елизарова Гусева, составителя Судебника; множество других детей боярских было брошено в тюрьмы{890}.

Сторонники Елены спешили воспользоваться своим торжеством и донесли Ивану III, что Софья принимает к себе женщин-чародеек, которые приносят к ней смертные зелья; женщин схватили, обыскали и утопили ночью в Москве-реке{891}. Бояре достигли своей цели: в. князь удалился от жены и велел приставить стражу к сыну Василию.

Но, удалившись от Софьи, Иван не удалился от мыслей, внушенных ею; отстранив сына ее от престолонаследия, он спешил дать царственное помазание сопернику его, внуку Димитрию, но понятие об этом помазании и значении его внушено было Софьею, и бояре, ненавидевшие Софью за принесение новых понятий, пользуются, однако, ими и называют Димитрия царем помазанным в укору Василию и его сыну{892}. Иван III торжественно венчал внука на в. княжение, причем сам возложил на него венец{893}.

Но боярам трудно было бороться с Софьею, недаром они называли ее чародейкою. В следующем же 1499 году она успела открыть мужу глаза касательно настоящих стремлений враждебной себе стороны, и тогда-то московский в. князь явился грозным перед боярами и князьями, потомками Рюрика и Гедимина.

В челе тогдашнего московского боярства стояли две фамилии, связанные между собою тесным родством, фамилия князей Патрикеевых и князей Ряполовских: Патрикеевы были потомки Гедимина, Ряполовские — потомки Всеволода III. Иван Юрьевич Патрикеев находился в родстве с в. князем, потому что был родной внук в. к. Василия Димитриевича от дочери его Марии; отец Ряполовского спас Ивана III от Шемяки; ни родство, ни заслуги не помогли. В. князь, испытав подробно все бывшие крамолы{894}, т. е. причинившие опалу Софьи и сына ее, нашел измену бояр{895} — князя Ив. Юр. Патрикеева, двоих сыновей его и зятя, кн. Семена Ряполовского, и приговорил их к смертной казни: кн. Ряполовскому отрубили голову на Москве-реке; просьбы духовенства спасли жизнь Патрикеевым: отец со старшим сыном должен был постричься в монахи, младший сын остался под стражею в