Мы прошли вперед добрую милю, здесь рев пламени уже не настолько оглушал; шел восемнадцатый час дневного перехода, а потому мы ели и пили и могли спать в укромном месте между огромных камней.

Пробудившись, мы снова ели и пили, в безмолвии разглядывая пляску чудовищного пламени, а окружавшие огонь суровые скалы напоминали молчаливых гигантов, вечно следящих за огнем.

Наконец, мы взяли снаряжение и направились к ожидавшей нас предельной тьме над великим склоном — к подъему, на который нам предстояло потратить не один день.

В первые часы своих блужданий мы нередко оборачивались назад и глядели на пламя, трепетавшее позади нас и рассеивавшее тьму даже здесь.

Но наконец мы оставили этот огонь в его вечной пляске в недрах мира и, собрав всю свою волю и силы, устремились наверх. Оступаясь и спотыкаясь, мы поднимались шестнадцать полных часов, и нашли подходящий для этого шаг… мы с Наани почти не говорили — ведь вокруг нас не было ничего, кроме тьмы.

Восемь дней поднимались мы в этом кромешном мраке. Начиная с первого дня, мы двигались на четвереньках, и я шел первым, а Дискос оставался наготове на моем бедре. Сняв две лямки с ранца и кисета, я связал их в один ремень и связал наши с Девой пояса, чтобы она случайно не потерялась.

Всякий день мы шли по шестнадцать часов, ели и пили на шестом и двенадцатом и перед сном, который длился примерно восемь добрых часов. Так поступал я, чтобы сохранить силы к тому страшному отрезку пути, который ожидал нас наверху, — через все кошмары Ночной Земли.

Нередко я ощущал страшную усталость от этого слепого движения вперед и вверх, на ощупь находя путь среди огромных глыб и рытвин, попадавшихся на нашем пути; и не было вокруг нас ничего живого, лишь непроглядная тьма окружала нас.

Иногда я останавливался, негромко подзывая Наани, и обнимал ее посреди запредельного мрака, находя утешение в прикосновении к ее плечам.

Наани однажды шепнула мне, что не прекращает удивляться тому, как мог я пройти здесь в одиночестве, разыскивая ее. Я был рад слышать такие слова, однако остановил их нежным поцелуем. Тем не менее восхищение не оставило сердце Наани, я видел это и ощущал одновременно смущение и гордость.

Отдохнув таким образом, мы вновь продолжили подъем.

Конечно, меня весьма утешало то, что мы поднимаемся по склону — и не сорвемся с какого-нибудь внезапно попавшегося уступа… я никак не мог забыть ту чудовищную яму, в которую едва не свалился при спуске, а посему двигался с осторожностью.

Но уже на второй день я велел Наани держаться поближе ко мне и связал нас только одной лямкой, а другую приспособил к камню, который бросал перед собой, как делал на пути в ту сторону.

И часто в эти томительные дни я посылал ласковый шепот во тьму, вселяя бодрость в Наани; она всегда отвечала мне с любовью и лаской, но тоже негромко, потому что не смели мы возвысить голос, опасаясь чар, кои могли в любой миг поразить нас. Истинно, всякий раз, когда я бросал камень, стук его причинял беспокойство моим ушам, ибо вокруг царило унылое безмолвие, и, на наш взгляд, его не следовало нарушать.

Тут я должен заметить, что Деве постоянно казалось — как и мне в своем одиноком пути, что возле нас находится нечто, и я как будто испытывал похожее чувство. Загадка эта весьма тревожила меня — я опасался за Наани, и не отпускал ее от себя, даже на время сна не развязывая соединявший нас ремень. Однако Дева не боялась Таящегося в Ночи, ибо ощущала духом, что Сила сия не желает нам зла, хотя не понимала ее природы. Наконец я даже привык к этому ощущению, хотя все равно тревожился за жизнь и благополучие моей возлюбленной.

Так мы продвигались вперед восемь дней.

Вскоре вокруг сделалось холодно, и нам приходилось на ночь укрываться плащом, однако во время переходов мы в нем не нуждались, потому что поднимались вверх, и нас согревало движение.

Постепенно тончал и воздух вокруг нас, и водный порошок теперь вскипал не столь бурно.

Подъем этот казался нам вечным, мы осторожно и настойчиво пробирались вперед, останавливались в установленное время, чтобы есть и пить, но всегда сидели бок о бок — молча и ощущая соединяющую нас любовь. Переходы наши не превышали шестнадцати часов, ибо подниматься наверх это тяжелый труд.

Время я узнавал, посветив Дискосом на свой циферблат, отчасти напоминавший часы нашего нынешнего века. Впрочем, его можно было измерять и числом бросков камня, потому что оно оставалось постоянным, и Дева первая заметила это, поскольку ползла позади меня и считала звуки падений.

Иногда она негромко говорила мне, что прошло столько-то времени, и, поглядев на свой циферблат, я обнаруживал ее правоту. Но когда она не считала, мы вели негромкий разговор; и нам все чаще казалось, будто говорим не мы — а наши души, оставившие тела посреди вечной тьмы. И тогда хватало прикосновения, чтобы понять, что мы еще живы и любовь сопутствует нам. И в такие моменты я всегда раскручивал Дискос подольше; бледные лица наши проступали из тьмы, освещенные великим оружием… в тоске одиночества мы брались за руки, обретая утешение, уверенность и душевный покой, необходимый для продолжения пути.

В одно из таких мгновений Наани назвала меня ласковым именем, памятным мне по древним дням — по нашему с вами веку, именем, которого я не слышал после смерти Мирдат. Тот, кто понимает меня, почувствует всю любовную боль, воспламенившуюся в сердце моем… старинные ее чары и безмолвное величие, так долго погребенное в глубинах памяти. Так дух скитается в бесслезной немоте, переживая то безысходную муку, то безмолвный восторг, знакомый тому, кто ведает скорбь заката и надежду рассвета. Этого требует душа человека, и внутренняя боль лежит в основе памяти. Тот, кто следует за мной мыслью, вспомнит собственные печали, сокрытые в недрах лет, но все еще ранящие сердце. Однако Моя Собственная находилась возле меня, и сердце мое было счастливо, не забывая и об утраченных восторгах и боли разлуки. Наани пробудила во мне эти воспоминания, и люди еще не придумали слов, которыми можно было ответить.

Но Дева понимала мои ощущения и назвала это имя, не думая, из душевной потребности. Только что мы вместе пребывали в глубинах забвения и вот в новом горьком восторге замерли, взявшись за руки посреди великой тьмы и ожидая, пока боль и странная тревога не оставят наши сердца.

Так мы продвигались вперед, и кромешная ночь вокруг только сближала нас, соединяя души наши в возвышенное и святое единство, которое я именую Любовью; воистину удивительно, что сия великая милость, имя которой Любовь, была дарована мне. Всякий, кто знал Любовь, поймет мой восторг. А о не знавших Любви со скорбью, всем сердцем молю, дабы и они познали это чудо до своего смертного часа, иначе они умрут, не достигнув истинной зрелости, конца заблуждений и венца человечности.

Но продолжу свое повествование. К концу девятого часа восьмого дня, проведенного нами на склоне, наверху появилось далекое зарево — еще едва проступавшее в ночи. Так я понял, что мы приблизились к Ночной Земле.