Фэйт протянула руку к сигаретам, вынула одну и закурила:

— Мама! Ты куришь?! — выговорила Онор, совершенно ошеломленная.

Фэйт захохотала, на глазах у нее выступили слезы.

— О, Господи, до чего же утешительно думать, что у тебя сохранились кое-какие предрассудки! А го я уж было подумала, что произвела на свет эдакую феминистку. Ты сама дымишь, как паровоз. Чем я хуже?

Онор подошла к матери и обняла ее.

— Ты совершенно права. Присядь и пусть тебе будет хорошо. Это ведь не важно, насколько просвещенным себя считаешь. Родители для детей всегда остаются чем-то вроде богов. Никакие человеческие слабости и желания не допускаются. Прости.

— Прощаю. Чарли курит, Йен курит, ты куришь. А. я что, дурочка, что ли? Я и попивать приохотилась. Вечерком, перед ужином, мы с Чарли всегда выпиваем по рюмочке виски. Очень приятно.

— И очень культурно, — засмеялась Онор.

— Ну что ж, я только надеюсь, что все окажется так, как ты предполагаешь, маленькая, — сказала Фэйт, выпуская дым. — Хотя, признаюсь, лучше бы ты никогда не сталкивалась с отделением тропических психозов.

Онор задумалась, стараясь найти такие слова, которые оказались бы убедительными.

— Понимаешь, мама, есть вещи, о которых я не в состоянии говорить даже с тобой. Это то, что произошло со мной, когда я была сестрой у больных, страдающих тропическими психозами. Думаю, я никогда не смогу говорить об этом. Ты тут ни при чем, все дело во мне. Просто все это слишком глубоко проникло и причиняет сильную боль. Я не стараюсь держать все в себе, нет. Но для того чтобы понять, нужно знать, что это был за мир — отделение «Икс». А пытаться объяснить все детали, все мелочи так, чтобы ты поняла, у меня просто нет на это сил. Это убьет меня. Но кое-что я тебе скажу. Не знаю, почему, но я уверена, что с отделением «Икс» еще не покончено. Что-то еще должно произойти. И если я буду работать с душевнобольными, я буду лучше подготовлена к тому, что может произойти.

— Но что же это может быть?

— Не знаю. У меня есть некоторые смутные предположения, но пока что никаких фактов.

Фэйт потушила сигарету, поднялась и подошла к дочери, чтобы поцеловать ее.

— Спокойной ночи, дорогая. Так хорошо, что ты дома. Мы страшно волновались, когда не знали, где ты, как близко ты находишься от передовой. По сравнению с этим психиатрическая лечебница кажется тепленьким местечком.

Она вышла из комнаты Онор и пошла к себе, безжалостно дернула за шнур лампы и осветила спящее лицо мужа. Он поморщился, что-то проворчал и повернулся на другой бок. Не выключая свет, Фэйт забралась в постель и перегнувшись через плечо Чарли, слегка пошлепала его по щеке, а другой рукой принялась его трясти.

— Чарли, если ты сейчас же не проснешься, я убью тебя! — приговаривала она.

Он сел, пытаясь открыть глаза, зевая и проводя пальцами по голове.

— Ну что такое? — спросил он без всякого раздражения. Он слишком хорошо знал Фэйт и понимал, что она не станет его будить просто ради удовольствия.

— Онор, — сказала она, и лицо ее горестно сморщилось. — Чарли, Чарли, я даже представить себе не могла, пока не поговорила с ней сейчас у нее в комнате.

— Что представить? — в голосе его уже не чувствовалось никакой дремоты.

Но Фэйт не могла даже говорить, боль и страх переполняли ее. Она заплакала мучительно и горько.

— Онор ушла и больше никогда не вернется, — наконец выговорила она.

Чарли выпрямился.

— Ушла? Куда?

— Я не о теле говорю. Она по-прежнему в своей комнате. Прости, я не хотела испугать тебя. Я о душе ее говорю. Что бы там ни было, она уходит и уходит навсегда. Боже мой, Чарли, мы такие младенцы по сравнению с ней! Это хуже, чем если бы она стала монахиней. По крайней мере, если твоя дочь — монахиня, ты хотя бы можешь быть уверен, что она в безопасности — тяготы мира не коснутся ее головы. Но душа Онор вся покрыта шрамами, которые мир оставил на ней. Но она больше всего мира. Я не знаю, о чем я говорю, все это неправильно, но ты должен сам поговорить с ней, посмотреть на нее, и тогда ты поймешь, что я хочу сказать. Я принялась пить и курить, но Онор, по-моему, взялась нести на своих плечах бремя страданий всего мира, и это невозможно вынести, Чарли. Зачем это надо, чтобы наши дети так страдали?

— Это война, — сказал Чарли Лэнгтри. — Мы не должны были отпускать ее.

— Она не спрашивала у нас разрешения, Чарли. Зачем? Ей ведь было двадцать пять, когда она ушла. Взрослая женщина, я тогда думала, достаточно взрослая, чтобы перенести все трудности. Да, Чарли, да, это война.

Итак, сестра Лэнгтри сняла косынку, надела шапочку и превратилась в сиделку Лэнгтри в психиатрической лечебнице в Мориссете. Лечебница занимала огромную площадь и состояла из большого количества корпусов, беспорядочно разбросанных на территории во много акров. Вокруг простиралась красивейшая местность: ее границу образовывали озера, а дальше высились горы, покрытые сплошь влажными лесами, простирались плодородные мирные равнины, и совсем неподалеку, у побережья, гулко шумел прибой.

Первое время положение сестры Лэнгтри было довольно сомнительным, поскольку никто в Мориссете еще не слышал, чтобы профессиональная медсестра бросила карьеру и все те возможности, которые перед ней открывались, ради того, чтобы стать сиделкой в психиатрической лечебнице. Многие из тех, с кем она училась, были в том же возрасте, что и она, и некоторые даже были в армии во время войны, поскольку такого рода работа привлекала в основном женщин, а не девушек, но все же ее особое положение сильно отличало ее от других. Все знали, что старшая сестра разрешила ей сдавать экзамен на заведующую после двух лет работы вместо трех, все также знали, что старшая сестра не только относилась к ней с уважением, но и высоко ценила ее, По слухам, во время войны сестре Лэнгтри приходилось работать в тяжелейших условиях, за что она была награждена МБИ, но слухи так и остались слухами, поскольку сиделка Лэнгтри никогда не упоминала о том времени, о чем бы ни заходил разговор.

Шесть месяцев потребовалось, чтобы все наконец убедились, что она не отбывает никакого наказания, что она не шпионка из какого-нибудь секретного агентства в Сиднее и что она сама не помешанная. Так что по прошествии этих шести месяцев она уже знала, что сиделки-заведующие признали ее, потому что она много работала и работала отлично, никогда не болела и к тому же доказала всем на бессчетном количестве случаев, что ее общая профессиональная подготовка — настоящий Божий дар в условиях Мориссета, где кучка докторов была просто не в состоянии проверять каждого пациента на предмет каких-либо физических заболеваний, которые очень часто сопровождают душевные расстройства. Сиделка Лэнгтри могла распознать раннюю стадию пневмонии, знала, как лечить ее, и обладала способностью передавать свои знания и умение другим. Она могла определить лишай, туберкулез, острые брюшные заболевания, воспаления внутреннего и среднего уха, тонзиллит и многие другие напасти, которые время о! времени сваливались на больных. Она умела также отличить растяжение от разрыва связок, простуду от сенной лихорадки, мигрень от головной боли, вызванной повышенным давлением. Все это делало ее неоценимым приобретением для мориссетской психиатрической лечебницы.