Мы не знаем, рискнули ли секретари Сталина показать Хозяину газету с адресованным ему Письмом. Но ясно, что всесильный деспот не счел нужным вступать в переписку с мятежным невозвращенцем, как это сделал грозный царь, а просто дал команду его уничтожить. Это было незамедлительно и оперативно исполнено. После опубликования «Открытого письма» Раскольников прожил немногим больше месяца. Обстоятельства его смерти покрыты туманом. Известно только, что это произошло на юге Франции, в больнице, где Раскольников лечился. По одной версии он был отравлен, по другой — выброшен из окна пятого этажа… Так или иначе, вряд ли мог быть иным конец человека, осмелившегося написать тирану:

«Сталин! Вы объявили меня «вне закона». Этим актом вы уравняли меня в правах, точнее, в бесправии со всеми советскими гражданами, которые под вашим владычеством живут вне закона. Со своей стороны отвечаю вам полной взаимностью, возвращаю вам входной билет в построенное вами «царство социализма» и порываю с вашим режимом.

…Заменив диктатуру пролетариата режимом вашей личной диктатуры, вы открыли новый этап, который в историю нашей революции войдет под именем эпохи террора.

…Вы оболгали, обесчестили и расстреляли многолетних соратников Ленина, …невиновность которых вам была хорошо известна. Перед смертью вы заставили их каяться в преступлениях, которых они никогда не совершали… Вы беспощадно истребляете талантливых, но лично вам неугодных писателей, деятелей культуры. Где Борис Пильняк, где Михаил Кольцов, где Сергей Третьяков, где Галина Серебрякова, виновная только в том, что она была женой Сокольникова, где великий Всеволод Мейерхольд? Вы уничтожили и Всеволода Мейерхольда, Сталин.

…Ваша безумная вакханалия не может продолжаться долго. Бесконечен список ваших преступлений. Бесконечен список ваших жертв. Рано или поздно советский народ посадит вас на скамью подсудимых как предателя социализма и революции, главного вредителя, подлинного врага народа…

16 августа 1939 года. Раскольников, полпред в Болгарии».

…Как же я был близорук, когда при личном знакомстве с Раскольниковым не разглядел в нем подлинного бойца, волевого, мужественного, неустрашимого. А именно он, Федор Раскольников, оказался, пожалуй, единственным человеком, смело бросившим в лицо тирану слова обвинения и разоблачения. И мы вправе назвать его легендарным Раскольниковым. А я бережно храню небольшую книжку ярко и талантливо написанных воспоминаний о событиях Гражданской войны под названием: «Рассказы мичмана Ильина». Я получил ее в подарок из рук самого Федора Федоровича.

Атмосфера в Европе становилась с каждым днем все более зловещей. Гитлер уже совершенно перестал стесняться в своих воинственных требованиях, призывах и угрозах. И оробевшие руководители Англии и Франции, уклонившись от предложения Сталина создать единый антифашистский фронт, предпочли пойти на поклон к фюреру. Гитлер и Муссолини — с одной стороны, а Невилл Чемберлен и Даладье — с другой, подписали в Мюнхене пресловутое соглашение, уступавшее всем требованиям фашистов. И настолько велика была близорукость «западных демократов», что, вернувшись из Мюнхена, Чемберлен, как известно, размахивая текстом соглашения, патетически восклицал: «Я привез мир для нашего поколения!»

Одним из пунктов мюнхенского сговора была фактическая свобода рук для Гитлера по отношению к Чехословакии. Над этой страной нависла угроза немедленной германской оккупации. Прошло два дня, и в Прагу вылетел специальный корреспондент «Правды» Михаил Кольцов. Это не прошло мимо внимания западной прессы, хорошо знавшей о деятельности Кольцова в Испании и поэтому расценившей появление его в Праге, как признак готовящегося сопротивления германской агрессии со стороны Чехословакии при поддержке Советского Союза.

Но этого, как известно, не произошло. Советский Союз не вмешался. Англия и Франция не пошевелились. Германские войска триумфально заняли Чехословакию. За несколько часов до этого Кольцов вернулся в Москву. Но произошло еще одно маленькое незаметное событие, носившее чисто личный характер: из Праги Кольцов позвонил по телефону в Париж и говорил с Марией Остен. Он просил ее не приезжать в Москву.

— Но в чем дело? Почему я не должна приезжать? — в недоумении спрашивала она.

— Мария! У меня очень мало времени. Слушай меня внимательно. Тебе не надо приезжать в Москву. Понятно? Я не могу сказать больше.

— Но почему? Ты больше не хочешь меня видеть?

— Мария! У меня больше нет времени. Повторяю: тебе не надо приезжать в Москву. Целую.

В Москве Кольцов рассказал мне об этом разговоре. Я отлично понимал его смысл: в атмосфере воспаленной «бдительности», царившей в Москве, арест Марии как «немецкой шпионки» был почти неизбежен… Но я не мог себя пересилить, чтобы не сказать:

— Но… Миша… Такой разговор с Парижем… Это ведь опасно…

Брат посмотрел на меня с раздражением.

— Да, — сердито произнес он. — Это опасно.

Я замолчал. Но тяжелая тревога не покидала меня с этого момента ни днем ни ночью.

А между тем для тревоги, казалось, не было никаких оснований. Однако сам Кольцов с его необыкновенным чутьем и наблюдательностью говорил мне:

— Что-то изменилось. И не к добру.

— Но в чем это выражается? В чем? — допытывался я.

— Не знаю. Но чувствую, откуда-то дует этакий ледяной ветерок…

Как-то один из самых верных сталинских опричников редактор «Правды» Мехлис вернулся из Сочи, где в это время отдыхал Сталин.

— Знаешь, Миша, — сказал он Кольцову. — Могу сообщить тебе нечто приятное: Хозяин очень хорошо о тебе отзывался. В частности, заметил, что ты полностью изжил вредное влияние Троцкого. Но вот что я бы тебе посоветовал: ты должен, по-моему, как-то оправдаться в этой истории с Андре Жидом, которого ты пригласил в Советский Союз.

— Не я его приглашал, а Горький. Еще до своей болезни.

— Это неважно. Хозяин считает, что это была твоя ошибка.

Как обычно поделившись со мной этим разговором, брат задумчиво сказал:

— Что касается похвального замечания по поводу того, что я изжил «вредное влияние Троцкого», то в переводе на простой человеческий язык это означает: «Товарищ Кольцов. Я не забыл, что, вопреки моему предупреждению, вы продолжали печатать в «Огоньке» фотографии Троцкого». Тут уж ничего не поделаешь. Это мне не простится никогда. А вот с Андре Жидом надо что-то придумать, чтобы он на мне не висел.

И Кольцов использовал нестандартный литературный прием: не статью, не фельетон, не интервью, которые разоблачили бы «двуличие» Андре Жида, а… продолжение «Испанского дневника». Надо сказать, что в условиях сумасшедшей своей занятости: «Правда», Жургаз, «Огонек», «Крокодил», Союз писателей, Верховный Совет, строительство Зеленого города под Москвой, агитэскадрилья самолетов имени Горького и прочее — Кольцов, недосыпая и недоотдыхая, находил время заканчивать «Испанский дневник», прерванный на записи от 4 ноября 1937 года, вскоре после чего Михаил был отозван из Испании. Можно не сомневаться, что на это, как и при направлении его туда 16 месяцев тому назад, «согласие товарища Сталина имелось»… Видимо, по мнению Хозяина, наступало время расправ за то, что дела в Испании шли все хуже и хуже.