Хопренин не успел ответить, как вбежал в горницу бородавчатый и какой-то весь сморщенный рассыльщик Осипов, затараторил, что оповещенный подпоручиком Кутузовым отставной казачий ротмистр Андрей Петрович Углицкий уже идет в магистрат, а господин подпоручик поспешил в комендантскую канцелярию, где и будет с капитаном Балахонцевым ожидать господина самарского бургомистра с господами отставными офицерами…

Иван Халевин, блеснув перстнем на среднем пальце, замахнулся тяжелой ладонью.

– Не лезь в глаза, отрок! А то словишь жареного леща под горячую руку!

Рассыльщик, не дожидаясь затрещины, юркнул в незакрытую дверь и затих в соседней комнате.

– Ну-у? – Халевин снова повернулся к отставному ротмистру тяжелым взглядом. – Что за смех у тебя и над чем?

Петр Хопренин – не перед свиньями бисер метать! – ответил, что вертелось на языке: пусть не умничает больно-то купеческий «атаманишко», других за слабоумных почитая:

– Случись воровскому войску в Самаре быть да с тем атаманом Араповым и твоему двоюродному братцу, казацкому сотнику Тимофею Падурову, так и бежать тебе, бургомистр, нет никакого резона… Встретишь и облобызаешь… – Хопренин съязвил, а потом спохватился, что слова эти надо было бы при себе попридержать. А ну как и в самом деле придет тот Падуров да начнет спрос наводить? Тогда не миновать и самому бродить по пожарищу, а то и на собственных воротах ночной ветер слушать…

Но Иван Халевин, на эти слова, к удивлению, не обиделся. Сказал в раздумии:

– Ныне за тем объявившимся самозванцем народ валом валит. Однако неизвестно как дело повернется, ежели государыня Екатерина Алексеевна с турками учинит поспешный мир да все войско супротив воскресшего из мертвых супруга пошлет… Тут уж никакая родня от виселицы не избавит. Вот и получается: стряпали для попа, а съел кто попал!

Вошел и встал у двери пятидесятилетний отставной казачий ротмистр Андрей Углидкий, высокий, с ястребиным сизым носом. Оглядел бургомистра и Хопренина из-под нахмуренных коротких бровей, поджал маленькие, усами скрытые губы.

– Чего распалились? – спросил Углицкий скрипучим простуженным голосом. Он только вчера воротился с охоты, гонялся по отрогам за козлами, вдоволь накричался, сорвав себе горло. – Воры, что ль, в ваши клети уже залезли и пошарили? Аль на этой грешной земле, будто в темном лесу, уже затерялись и где сидите, о том не ведаете?

– Как же не ведаем! – отозвался злой на язык Петр Хопренин. – Сидим, можно сказать, у черта в утробе, но уже недалече и до выхода… Так что крепись, брат Андрей.

– Ну, коль так, то, ради своего спасения, поспешим на совет к коменданту Балахонцеву. – Углидкий толкнул дверь рукой. – Послушаем, какие новости у господина коменданта для нас уготовлены.

* * *

– …Вот таковы последние вести, почтенные самарцы, – закончил капитан Балахонцев, пересказав об угрозах поселенцев переметнуться к бунтовщикам, о занятии передовым отрядом самозванцевой толпы Нижнепадовки, Смышляевки тож. – Супротивник от нас в двух шагах, не дале, а от сызранского воеводы одни только отписки на неприход гусарских коней да на собственный его, воеводы, страх от калмыцких воровских шаек, кои якобы имеют намерение сжечь Сызрань… Питал надежду, получив добрых канониров, пушками отбиться от тех воров, однако канониры, едучи к нам на санях от Ставрополя, словно под волжский лед провалились. Истинной силы воровского войска под Самарой мы не знаем, потому как из пригорода никто не прибежал.

– Чего ж атаман алексеевских казаков Яков Чепурнов отмалчивается? И где он сам? Почему без сражения отдал крепость и не ушел со своими казаками к нам в подмогу? – с раздражением спросил Иван Халевин. – А может, прилип к тому самозванцеву атаману Арапову?

– Думаю, что к злодеям тот Чепурнов не перебежал, иначе его хутор не пограбили бы, как уведомил меня Дмитрий Ерославцев, – ответил Иван Кондратьевич. – Надумал я ныне объявить в городе набат, – неожиданно сообщил комендант, а сам внимательно посмотрел на бургомистра, словно теперь все зависело от него.

– Набат? – Иван Халевин в легком смущении прикрыл веками выпуклые глаза – солнечный свет, косо падая на голый стол канцелярии, слепил его, отражаясь в стеклянном письменном приборе. – К чему зазря сполошить людей?

– Знать мне надобно, готовы ли самарские обыватели к защищению города и домов своих! – твердо ответил Иван Кондратьевич. – Я ж выведу всех своих солдат, кои стоять на ногах могут, старых и увечных. А вам, магистрату и отставным казачьим командирам, надобно сделать с должным старанием, чтоб и обыватели, с каким у кого оружием сыщется, собрались в земляной фортеции. У кого оружия дома не сыщется и чтоб им не иметь отговорки от службы, тем собраться у батальонного цейхгауза в земляной крепости. Сержант Стрекин по моему распоряжению выдаст ружья и патроны. Кому надобно, выдаст пуль холостых да мушкетного пороха. Есть в том цейхгаузе предостаточно штыков фузейных и тесаков с медными ефесами. К рукопашному сражению весьма пригодное оружие, – добавил Иван Кондратьевич и умолк, ожидая, что ответят бургомистр и отставные офицеры. От них теперь всего ожидать можно…

Обеспокоенно переглянулись между собой казачьи отставные ротмистры. У Хопренина из порченого левого глаза выкатилась слеза – он тут же смахнул ее мизинцем. Андрей Углицкий поджал маленький рот, жестким ногтем поскреб бритый подбородок, сказал с хрипом:

– Набат ударить можно, ваше благородие… Только отслужившие казаки все в преклонных летах, пойдут ли на сражение?

– Годы им не помеха гонять козлов по отрогам! Из седла не валятся! – со злостью ответил Иван Кондратьевич, зная, что Углицкий сам только что с охоты вернулся. – Присягу давали государыне Екатерине Алексеевне служить до последней капли крови? – напомнил он, сурово оглядев опущенные головы отставных ротмистров. Легкий озноб ударил в спину, когда подумал с горечью: «Неужто казаки устрашатся защищать свой город от воров и злодеев? А может, оттого мне свои резоны ставят, что ждут тех бунтовщиков? Выгоду себе какую-то чают получить от самозваного Петра Федоровича? Но какую? Ведь все, чем владеют, дала им за прежнюю службу матушка-государыня… Не много добра имеют, но и не мрут от голода. У офицеров – земли и хутора, у казаков – огороды, общие выпасы и сенные угодия…»

Андрей Углицкий, внимательно рассматривая оцарапанную тыльную сторону ладони, строго отговорился: пусть не думает комендант, что ежели он при власти, то и стращать может! Отставные офицеры не голодные нищеброды на церковной паперти, живут своим трудом, а не мирским подаянием!

– По той присяге государыне мы и служили положенный срок. И в походах да в сражениях довелось побывать не единожды, а иные и головы там сложили да увечные остались до смерти… А ныне обида жесткой накипью скопилась у казаков на душе – сколь прежде вольных земель отдано государыней разгульным братьям Орловым! И где теперь прежние вольные казацкие рыбные ловли по Волге и воложкам? Опять же у графов новоявленных, а прежде никому не ведомых гвардейских офицеров Орловых! За большие деньги графские управляющие сдают те рыбные ловли казакам в оброк, а потому и пребываем в убытке немалом… Э-э, разве все перескажешь? – И Андрей Углицкий, вдруг умолкнув, отвернулся и стал смотреть в окно через рыночную площадь на закрытые ставнями лавки купеческого торгового ряда.