Дмитрий Ерославцев помолчал малое время, поглядывая на коменданта, потом резко рубанул рукой по воздуху, словно решился на нечто отчаянное.

– Была та ватага, Иван Кондратьевич, и на Сорочинских хуторах… – и умолк снова.

– Вона что. Чего ж утаить хотел? – Иван Кондратьевич поджал жесткие губы: в двух верстах к юго-востоку от Сорочинских хуторов был и его хутор. Скота там в зиму не было, но скарб кое-какой был для летнего проживания и содержания сада и огорода. – Стало быть, разграбили и мой хутор?

– Разграбили, Иван Кондратьевич, – вздохнул Ерославцев, словно винился, что не уберег хозяйства самарского коменданта. – Пожитки вынесли, но строения не пожгли.

Иван Кондратьевич горестно усмехнулся, сказал на это:

– Ну и на том им мои земные поклоны… Отдам те поклоны, ежели свидимся с воровским атаманом с глазу на глаз. Сказывай, что дале было? Куда воры поехали?

– Конные въехали в Нижнепадовку, а табун и стадо погнали в Алексеевск.

– Та-ак, – проговорил капитан Балахонцев. – Стало быть, не думают от Самары никуда уходить, ежели пропитанием запасаются… – Поморщился – вновь заломило в висках. «Не свалиться бы и мне в постель, как свалился поручик Счепачев. Который день из дому не выходит. Чего доброго, в постели и смерть примет от злодеев, оружия не смогши поднять себе в защиту… Да разве шпагой от тех воров отобьешься, ежели толпой в дом ворвутся?..»

– Стало быть, воровское воинство от нас в пятнадцати верстах? А мы сути не знаем о намерениях своих сограждан. – Иван Кондратьевич повернулся к подпоручику Илье Кутузову, который, оставив в земляной фортеции за себя сержанта Стрекина, прибыл одновременно с Ерославцевым узнать новости да принять завтрак. – Подпоручик Кутузов, не сочти за труд отыскать господ Халевина да отставных казачьих ротмистров Андрея Углицкого и Петра Хопренина. Скажи, что приглашаю их на военный совет как начальников над самарскими магистратскими людьми и над отставными чинами. Послал бы денщика, да за обиду примут, заупрямятся.

– Непременно сыщу и приведу, ваше благородие, – с готовностью поднялся с лавки Илья Кутузов.

– Мне оставаться аль домой идти можно? – спросил Ерославцев, натягивая шапку на крупную ушастую голову.

– Иди, Дмитрий. Благодарствую за службу. Питаю надежду, что и дале буду иметь от тебя всевозможную помощь на пользу Отечеству и матушке-государыне.

– Всенепременно, Иван Кондратьевич, – заверил отставной казачий атаман. И вышел, не озаботясь придержать, сильно хлопнув наружной дверью, словно уходя от коменданта, уносил в душе какую-то невысказанную обиду.

* * *

Бургомистра Ивана Халевина подпоручик Кутузов сыскал в магистрате. Здесь же, разморясь в тепле, прел в заячьей шубе Петр Хопренин. Выпроводив подканцеляриста, они думали и гадали, скоро ли ждать самарцам нападения на город самозванцевой толпы и что станется с ними, ежели солдаты да казаки не сумеют отбить ту воровскую рать.

С приходом подпоручика оба враз умолкли и выжидательно посмотрели на офицера – зачем, дескать, пожаловал? Узнав, что их для военного совета приглашает комендант Балахонцев, Иван Халевин, редко мигая выпуклыми темно-голубыми глазами, долго смотрел молча на стройного красивого подпоручика, словно прикидывал, а годится ли этот молодец в женихи его малолетней пока дочери. Усмехнулся, вспомнив, как вчера, проходя базаром, слышал очередную брань коменданта и нищебродов, столпившихся на паперти. И как один из них, кривоглазый из бывших бурлаков, тыча коменданту едва не в нос крючковатым пальцем – надо же как осмелели со слухами о близости воровских отрядов! – кричал обидную для офицеров дразнилку: «Стой, батальон, пуговку нашел! Марш, марш, – без ушка!» По иному времени не миновать бы нищеброду увесистого пинка, а вчера вот комендант снес обиду, даже кулаком для устрашения не замахнулся, только зло и бессильно плюнул под ноги…

– Да-а, – проговорил Иван Халевин, продолжая думать вслух. – Мнится мне, что погонит всех нас этот невесть откуда взявшийся Петр Федорович с места на место, как леший зверя в своих владениях!

– И то, – хмыкнул Петр Хопренин, – давно уже занял я грош на перевоз, да причины ехать все не было…

– Скажи, ваше благородие, – обратился Иван Халевин к подпоручику Кутузову, – что придем всенепременно. А пока, голубчик, не сочти за обиду – по пути торкнись в ворота ротмистра Углицкого. Скажи, пущай к нам поспешит, тогда всей троицей и явимся к господину коменданту на военный совет.

Подпоручик ушел. Иван Халевин, приглаживая лысину-проталинку старости, поохал, посетовал перед отставным ротмистром:

– Вам беды мало, ежели злодеи в город ввалятся. Вы не при должности теперь и солдатам да казакам не командиры. Вольны чинить самозванцу сопротивление, вольны дома сидеть да тыквенные семечки грызть, вольны и на службу к нему пойти, сказав, что были принуждены к тому под страхом смерти… А каково нам с господином комендантом? Некованой коровой на звонком льду стоим, ноги в стороны разъезжаются, тело надвое то и гляди разорвется…

Петр Хопренин, мужик неглупый и жизнью тертый довольно уже, с усмешкой заглядывая в лицо бургомистра, покачал головой: в словах много печали, а в глазах, гляди-ка, бесенята скачут, разыгравшись невесть с какой великой радости! «Мякину трусишь старому воробью, бургомистр, – проговорил про себя Петр Хопренин. – Мои помыслы тебе прознать заране хочется, сотоварищей себе подбираешь в подмогу, братцу Падурову да его новоявленному императору Петру Третьему услужить вознамерился… Да и мы не блином с колокольни убиты… Глухого бранят, а он говорит – к обедне звонят. Тако и мы теперь друг перед другом. А час придет, так и время подыщет нужные речи».

– О чем мыслишь так крепко, что лоб изморщинил? – спросил удивленный долгим молчанием Иван Халевин.

– Над твоими словами мыслю, Иван, – тут же отозвался Петр Хопренин. – Вижу, твоя правда в них звучит… От большого ума и беды большие – так я своим казацким скудным умишком пораскинул. Теперь всем нам надобно жить не как хочется, а как бог велит, тогда и спросу с тебя меньше.

– Ты о себе куда как верно рассудил, – чем-то недовольный в словах отставного ротмистра, проворчал Халевин. – У моей, прежде бывало, куда как разумной женки который день глаза не осушаются от горьких слез…

– Э-э, – небрежно прервал бургомистра Хопренин. – На всякую бабью слезу поклонных крестов не накладешь! Просил осетр дождя, в Волге лежа, – так и женки наши. Извечно им всего мало.

– Да нет, – упорствовал бургомистр. – На сей раз о жизни, не о монетах у нее речь. Заладила себе: бежим да бежим из Самары. А я ей: куда прибежишь-то, куриная голова, опосля того невесть где бегу? К погоревшему дворищу? Сыну свой век начинать с какими такими богатствами? Разве что собранные на пепелище головешки на шнурки шелковые навесить да по целковому за штуку людям для памяти распродать?

Петр Хопренин вдруг тихо рассмеялся, сотрясаясь отвисшими в бакенбардах щеками.

– Ты чего? – Иван Халевин даже привстал с лавки за столом и пристально, не мигая, уставил потемневшие глаза на отставного ротмистра.