– Мы направляемся сейчас в индейскую общину Перокко. Ее предстоит переселить в районы, не затронутые боевыми действиями. Такова политика Фронта. Мы лишаем противника базовых районов, где он может пополнить материальные и людские ресурсы. Быть может, это выглядит как насилие, но революция – это насилие во имя блага. Если вам интересно, я приглашаю вас в общину Перокко.

– Благодарю, я еду. – И они с Сесаром и Джонсоном заняли место в зеленой «Тойоте», встроились в хвост колонны, которая тяжело колыхнулась, закачалась среди тесных лесных обочин.

Он смотрел, как близко от стекол проплывают пышные, дымчато-серебряные сосновые ветки, лежат на песчаных буграх стеганые одеяла фиолетового вереска. Его копилка наполнялась бесценными сведениями. Удача сопутствовала ему, как если бы кто-то помогал выполнять почти невыполнимые задания Центра. Сначала провел по болотам, показав «закрытую войну», занавешенную от посторонних глаз горчичным туманом сельвы, ухищрениями бдительной кубинской разведки. Теперь же встроил в военную колонну, предлагая увидеть насильственные переселения «мискитос», о которых глухо говорили дипломаты ООН, называя их «гуманитарным преступлением» и «геноцидом индейцев». Удача сопутствовала ему, в отличие от того синеглазого, с простреленной грудью американца, которого пронесли на носилках в кубинскую контрразведку. Удача присылала своих небесных вестников – черных грифов, напоминавших парящие алебарды.

Лес расступился, и на светлой поляне возникли деревянные короба на сваях, крытые тесом, – жилища индейцев. Такой же короб, поднятый над землей на столбах, увенчанный островерхой башенкой, – общинная церковь. Низкие, грубо сколоченные, похожие на сараи строения – магазин, какой-то склад, какой-то завод по сбору смолы с железными бочками. Грузовики заполнили поляну, встали вкривь и вкось среди дощатых сооружений. Солдаты выпрыгивали на землю, рассредоточивались по окраинам деревни, охватывали ее кольцом, устанавливали на выходах пулеметы. Деревня, казавшаяся пустой, наполнилась рокотом и дымом моторов, лязгом оружия, командами, тревожными тонкими криками выбегавших наружу индейцев, голосившими, словно испуганная, поднятая на крыло стая.

Белосельцев смотрел, как выглядывают из домов простоволосые смуглые женщины, исчезают обратно, захлопывая двери. Как бегут по зеленой улице босые дети в долгополых одеждах, улепетывают от солдат, забиваются под дома в темноту. Как худой подросток в красной майке тянет под уздцы жеребца, а тот упирается, ржет, сторонится громадных, фыркающих дымом грузовиков.

Субкоманданте Гонсалес, окруженный военными, отдавал приказания, указывая рукой в разные концы деревни, и туда направлялись торопливые группы солдат, закрывали бреши на околице, помещали общину в сплошное кольцо, из которого тускло выглядывали стволы. Деревня, попав в западню, как рыбина, бестолково тыкалась носом в прозрачную сеть, повсюду встречая преграду.

– Начинайте с крайних домов, – приказал субкоманданте. – На сборы пятнадцать минут. С собой брать посуду и смену одежды.

Белосельцев увидел, как из церкви по ступеням спускается длинноволосый, в белой хламиде индеец. Воздевает из просторных рукавов худые костлявые руки, торопится к субкоманданте, развевая блестящие, словно конская грива, волосы. В нем было нечто библейское, пророческое, напоминало о побиваемых камнями мучениках. И его косноязычная испанская речь была одновременно мольбой, угрозой, колдовским бормотанием, кликушечьим воплем:

– Мой народ мирный, нет пули, винтовки… Рыбу ловить, смола варить… Кто мирный народ тронет, тот Бог обидел… Бог беду посылал…

– Мы приехали вас защитить. – Субкоманданте щурил зеленоватые глаза, словно его слепила белизна хламиды, раздражал стеклянный блеск черных волос пророка. – На вашу общину готовится нападение. Враги захватят вас силой и повезут в Гондурас.

– Мы бедный народ… Нет денег, товаров… Только рыба, смола… Кто на нас нападет, тот Бога не любит… Мужчин больших нет, только женщина, старик, маленький девочка, мальчик…

– Вас отвезут в Тасба-При. Там есть хорошие дома, электричество. Есть школа, церковь. Вам будет там хорошо.

– Нам ехать не надо… У нас очень больной человек… Его брать в машину не надо, а то умрет…

– В Тасба-При есть врач. Вылечит ваших больных.

– У нас рыба в реке, хлеб в поле, смола в сосне… Без рыбы, смолы народу плохо, он смерть…

– В Тасба-При вас накормят. Дадут хлеба, рыбы и мяса. Там есть трактора и машины. Есть сосновые леса, которых не касался топор. Вы сможете там работать и покупать продовольствие.

– Тут наш дом, наш Бог, наша рыба, наш Иисус Христос!.. Если ты Христос, спаси мой народ!.. Ты хороший офицер, любишь народ!.. Не делай плохо народу, делай хорошо Иисусу Христу!.. – Священник повалился на траву, обнял башмаки субкоманданте, прижался к ним смуглой впалой щекой. Субкоманданте выдирал ногу, пятился, а пророк, белый, черноволосый, с огненными, сверкающими от слез глазами, полз за ним следом. Солдаты его останавливали, вздергивали под руки, оттаскивали прочь.

– Приступайте! – крикнул субкоманданте, брезгливо отряхивая пятнистые брюки, к которым прикасался индеец. – На сборы пятнадцать минут!..

Солдаты двинулись с окраин деревни к центру. Сжимая кольцо, заходили в дома. Оттуда слышались крики, плач. На пороге появлялись женщины с рыхлыми тюками на плечах, старики и старухи, опираясь на суковатые палки, ребятишки, мелко переступавшие босыми ногами. Солдаты их подталкивали, торопили, усаживали в грузовики. Деревня голосила, стенала, словно ее отдирали от этой поляны, от сосновых опушек, речных проток. Она оставляла в земле обрывки корней. Кричала от боли. Грузовики рокотали двигателями, выбрасывали едкую синюю гарь.

Сесар, стоя рядом с Белосельцевым, морщился, как от боли:

– Ты видишь, Виктор, совсем нет взрослых мужчин. Они ушли с «контрас», плавают на каноэ, нападают на наших солдат. Когда мы увезем их жен, детей и родителей, они перестанут нас убивать. Мы скажем «мискитос»: «Если вам дорога жизнь ваших близких, сложите оружие». Только так мы покончим с войной.

Белосельцев не ответил. Знал: так с войной не покончить. Деревню вырывали жестоко, с корнем. Но на каждом оборванном, оставшемся в земле корешке завяжется почка отмщения, вырастет стебелек войны.

К грузовикам сгонялись женщины, испуганные, растрепанные, с тюками и наволочками, из которых торчали тряпки, кастрюли, железные чайники. Дети пугливыми стайками несли кто что мог: щетку, тарелки, цветные узорные коврики. Старики и старухи, похожие на сморщенные стручки красного перца, держась друг за друга, ковыляли, уставясь слепыми трахомными глазами. Солдаты поддевали их за руки, засовывали в высокие кузовы под брезент, и оттуда, как из полукруглых пещер, смотрели заплаканные лица, мерцали затравленные глаза. Молодые женщины, подгоняемые солдатами, несли деревянную кровать, на которой, заброшенный грязными одеялами, лежал худой коричневый скелет с крючковатым клювом, беззубым слюнявым ртом, гноящимися глазами, в свалявшихся седых косицах. Из церкви вышел пастор в белой хламиде, босой, с рассыпанной по плечам гривой. Нес на руках пластмассовое, обрезанное по пояс, полое внутри изображение Христа. Было дико видеть эту огромную, похожую на детскую игрушку, фигуру в терновом венце, которая двигалась в толпе на Голгофу. Подросток в красной майке не выпускал жеребца, тянул его за поводья, а двое солдат кричали на него, вырывали уздечку. Один пустил вверх громкую трескучую очередь, жеребец вырвался, ошалело помчался, взбрыкивая, жутко кося пылающими от ужаса глазами.