– Антон Евгеньевич? – сказал он, наблюдая за тем, как его охранники, сопя и толкаясь, засовывают тело Лукьянова в сточную трубу. – Извините, что беспокою в столь поздний час… Да, понимаю, что не спите. Где уж тут уснешь! Конечно, конечно. Приношу свои извинения. Не хотите заглянуть на пару минут? Да, ко мне. Ну, что вы, какой может быть подвох!

Просто мне наконец удалось устранить причину возникшего между нами недоразумения, и я хотел бы, чтобы вы убедились, так сказать, своими глазами… Да! Да, представьте себе, один мелкий сучонок, тварь бедная, а сколько крови нам с вами попортил! Да-да, без дураков. Объясню все на месте, сейчас нет времени. Да, менты, я думаю, приедут, но мы к этому готовы. Да, жду… А как хотите. Хотите – до ментов, а хотите – после… Как вам удобнее, так и поступайте.

…Через полчаса, когда милицейский наряд, полностью удовлетворенный осмотром и оказанным приемом, покинул место веселого праздника, когда один из охранников Букреева, сохраняя непроницаемое выражение лица, запер за ментами ворота, когда последняя пороховая ракета, описав в темном небе искристую дугу, дымно догорала в траве у забора, а переодетый в сухое, чистый и аккуратно причесанный Рыба с огромной неохотой двинулся в сторону сточной трубы, Букреев отставил в сторону бокал и решительно поднялся из-за стола.

– Что ж, – сказал он, – в изобретательности тебе не откажешь. Фейерверк – это неплохо. Надо взять на вооружение. Сам придумал?

– В кино видал, – честно признался Майков и тоже встал, с сожалением отставив недопитый бокал.

– Ну, показывай, зачем звал. Время позднее, а у меня завтра прямо с утра дел невпроворот.

Майков проводил соседа до грота, из которого уже выбирался, пятясь, кряхтя и цедя сквозь зубы отборную брань, заново промокший Рыба. Облепленный пластырем, весь лоснящийся от противоожоговой мази Простатит тяжело сопел над ухом Майкова – делал вид, что обеспечивает безопасность, а на самом деле думал, как бы это поскорее слинять домой, нажраться водки и завалиться спать на целую неделю. А то как же! Он ведь теперь тяжелораненый, ему отпуск положен для поправки пошатнувшегося здоровья…

– Это что за Ихтиандр одноглазый? – удивился Букреев, увидев облитый черной прорезиненной тканью труп на дне ручья.

Майков объяснил. Никакого правдоподобного вранья, объясняющего странное поведение убитого очкарика, он придумать попросту не успел, и пришлось выкладывать все как было.

– А, – дослушав до конца, спохватился Алфавит, – так я же его знаю! Ты же его в марте, что ли, или в феврале ко мне во двор приводил посмотреть, что да как, посоветоваться… Так ты ему, значит, не заплатил? Эх, Виктор, Виктор!

Говорил ведь я тебе: нет на свете страшнее болезни, чем жадность! Ну, посмотри, до чего она тебя довела! Ох, ребята, ничему вас жизнь не учит! Совсем ничему! Запомни, дружок: врагов себе надо выбирать, а не наживать случайно, по глупости. Выбирать! И выбирать очень тщательно, потому что во все времена о человеке судят не только и не столько по его друзьям, сколько по врагам. Сильный у тебя враг – значит, и ты не говно какое-нибудь. А это, – он кивнул в сторону лежавшего в ручье трупа, – это разве враг? Так, тушканчик близорукий, пес приблудный, шакал в стеклышках… И ведь, что самое смешное, он тебя чуть было не уделал. А что пальбы-то было!.. Я думал, твою хату ОМОН штурмом берет, чуть было сам в бега не подался. А это, значит, вы втроем одного очкарика отстреливали, которого соплей перешибить можно. Ну и кто ты после этого? Как с тобой, таким, разговаривать? Да любой из моих бойцов впятеро умнее тебя! Черт возьми, Виктор, я с каждым днем все больше жалею, что с тобой связался.

Майков молча заскрипел зубами. Возразить было нечего, а просто стоять и слушать Алфавита было дьявольски неприятно. Унизительно это было, тем более что быки стояли вокруг и слушали – и букреевские быки, и свои собственные.

Не разговор это был, а самая настоящая порка, и кто, спрашивается, дал Алфавиту право сечь Виктора Андреевича Майкова, как мальчишку, прямо при его подчиненных?

– Ты не обижайся, – будто подслушав его мысли, сказал Алфавит. – На правду не обижаются. Ты, дружок, сам поставил себя в это дурацкое положение, сам нажил себе неприятности – тоже, между прочим, дурацкие, но от этого они не меньше, – и расхлебывать эту кашу тебе придется самому. Учти, смерть этого придурка не освобождает тебя от ответственности за яблоню. Как она, кстати, у тебя поживает?

– Да что ей сделается, – рассеянно сказал Майков и тут же похолодел, сообразив, что Лукьянов таки дошел до самой яблони и, чем они там занимались вдвоем с Простатитом, одному богу известно.

Очевидно, он заметно переменился в лице, потому что Алфавит вдруг подобрался и, оставив ленивый нравоучительный тон, которым говорил до сих пор, сухо сказал:

– А ну-ка пойдем посмотрим.

Спорить Майков не мог при всем своем желании. Он сделал знак Рыбе, и тот, вздыхая и громко чавкая мокрой обувью, заторопился к гаражу. В темноте что-то щелкнуло, и по всему периметру дома бесшумно и ослепительно вспыхнули мощные прожектора, высветив во дворе каждую травинку, каждый куст и каждый камешек. Все присутствующие двинулись к яблоне – Майков и Букреев впереди, остальные следом, как почетный эскорт или конвой. «Это уж кому как, – с тоской подумал папа Май, косясь на шагавшего рядом соседа. – Алфавиту, конечно, эскорт, а вот мне, пожалуй, конвой…»

На ходу он наклонился, подобрал и спрятал в карман пропущенную впопыхах гильзу. Под ногами одного из букреевских быков захрустело стекло разбитого пулей светильника. Впереди на ярко освещенной стене чернел прямоугольник распахнутого настежь окна, из которого совсем недавно выпрыгнул охваченный бешеным азартом погони папа Май.

В тот момент ему казалось, что, стоит лишь изловить очкастого поганца, как все его проблемы с Алфавитом решатся сами собой, все утрясется и останется лишь пожать друг другу руки и пожать плечами: чего только в жизни не случается!

Но Алфавита, этого лагерного упыря, этого седого волчару, такая развязка, похоже, не устраивала: начав гнуть папу Мая в бараний рог, он явно не собирался останавливаться на полпути и был намерен довести дело до конца.

Яблоня тоже была отлично видна. Она стояла в беспощадном свете прожекторов, как и прежде, напоминая шарообразное розоватое облако на ровной тонкой ножке, и пахло от нее, как и должно пахнуть от цветущей яблони – тонко и сладко.

– Вот видите, – обиженно сказал папа Май, – я же говорю, все в порядке…

– Надеюсь, – с явным сомнением произнес Алфавит, подозрительно поводя хрящеватым носом.

Майков тоже принюхался и невольно замедлил шаг.

Подходить ближе к яблоне ему вдруг окончательно расхотелось. Запах, издалека принятый им за нежный аромат цветочных лепестков, по мере приближения к проклятому дереву усиливался, с каждым шагом становясь все резче и неприятнее, пока, наконец, не превратился в то, чем он и был на самом деле, – в разъедающую глаза и ноздри густую вонь пролитого ацетона. Вскоре стал виден и источник запаха – какая-то мятая, пятнистая от влаги тряпка линялого защитного цвета, валявшаяся чуть ли не у самых корней злополучной яблони. Разглядев брезентовые лямки, Майков понял, что это рюкзак, и до звона в ушах стиснул зубы, остро жалея, что Лукьянова нельзя убить еще раз – медленно и со вкусом.