Народ громыхнул хохотом, аж стены дрогнули. Закачались, забились поверху продолговатые солнечные блики, словно золотые язи в сетях.

– Сало-мясо! Ой, не могу, сало-мясо! – согнулась пополам сидящая обок с Кытанахом веселая старушка. Натянутая на берестяной торчок ее шапки соболья мордочка так и затряслась. Прозвище толстощекому было обеспечено. Устыженный насмешник укрылся за спинами.

– У меня забота – кого бы поздоровше в напарники дали, – важно изрек Кытанах, вдохновленный вниманием. – Один обхожу табуны! Молодые пошли избалованные. Мой парнишка Мохсого́л разленился совсем, через два раза на третий ездит. Спина, говорит, болит.

– Вру, что ли? Взаправду болит! – завопил смертельно обиженный «парнишка», на двадцатку с половиной весен младше Кытанаха.

Недавно Мохсогол взял юную жену и успел обрюхатить ее. Табунщики жили справно, он боялся потерять хорошую работу. Семейное прибавление требовало забыть о недугах, да разве уговоришь не ныть глупую спину, натруженную в новобрачных усилиях?

– Тогда не пропускай поездки, – смущенно пискнул Кытанах. Он хотел только припугнуть напарника, но вдруг струхнул, что сход и впрямь пожелает заменить Мохсогола.

Дольше, чем иные живут, заботились старики о табунах дружины, были неразлучны, как пара потертых торбазов, и не ставили ничего выше привычного дела. А тут один ни с того ни с сего завел молодую баджу. Кытанах расценил поступок товарища предательством по отношению к себе, двум престарелым женам Мохсогола и почему-то даже к своей старухе… Ни за что не признался бы, что завидует его новой весне.

«Как же быстро человек переходит от злобы к смирению, от скорби к смеху, – подумал Силис, настроенный нынче на отвлеченные размышления. – Жизнь словно Большая Река на восьми несогласных ветрах. То ярятся, темнея, волны, то текут лениво и солнечно. А то вдруг мчатся вразбег, баламутя зыбучий песок…» Глянул сочувственно на обоих табунщиков, затем на подростков, подпирающих стены:

– Покуда Мохсоголу неможется, пусть ребята подсобят. Им в радость. А как отпустит больного хворь, отберите вместе молодцев, сведущих в лошадях. Весны спустя обученные парни, подобно вам, смогут назубок перечислить стати и недостатки всякого жеребенка в любом табуне. Захотите на отдых уйти, так душа не будет болеть за добрую смену.

– Вот это верно! – обрадовался Мохсогол. – Не столь скоро, полагаю, станет в смене нужда, а все же придет время, когда понадобится сменить кого-то… у кого, к примеру, со зрением нелады.

– Либо того, чье седалище вконец изнежится и предпочтет лошадиному хребту супружескую лежанку! – воскликнул задетый за живое Кытанах.

Народ негромко посмеивался. Все любили задиристых стариков. Напарники вечно препирались, но жизни не мыслили один без другого.

Сход распределил сытыганских женщин и детей по семьям, с которыми дальновидный старейшина успел тайком переговорить заранее. Несладко в чужом дому, но не горше, чем было в гибнущем аймаке. Лачужки Сытыгана решено было уничтожить. Может, когда-нибудь улетучится висящее над аласом проклятие и вдов еще найдет другая, складная доля…

С любопытством рассматривала собрание, вполглаза следила за багалыком приметливая ко всему, верткая, как лисичка, дочка Никсика Олджуна. Ее, маловозрастную, позвали на сход, чтобы также к кому-то пристроить.

– Бабка Олджуны, мать Кэнгисы, была родом из аймака за северными хребтами, – припомнила одна из сытыганок. – О большой семье рассказывала старуха. Там, должно, много родственников осталось.

– Туда и надо отправить сироту весной, когда вскроются реки. А до тепла пусть поживет у тех, кто согласится кормить, – несмело предложила другая.

Девочка вскрикнула жалобно, будто лесная птица над разоренным гнездом. Из красивых волооких глаз, унаследованных от Кэнгисы, брызнули слезы. Предоставленная самой себе с трех весен, Олджуна почти все свое время проводила в лесу. Вряд ли кто-нибудь из детей да и взрослых лучше знал холмы и тропинки, аласы и озера Элен.

– Никуда не поеду! – прорыдала девочка громко, топнув ногой. – Я люблю лес и землю долины!

Люди с удивлением заоглядывались на маленькую строптивицу, посмевшую прекословить сходу. Кто-то уже чертыхнулся, кто-то рот сердито открыл для отповеди капризной девчонке. Старейшина успокаивающе поднял руку. Он часто встречал это дитя в лесу. Решается судьба человека. Не дело, если он недоволен.

– А у кого бы ты хотела жить?

Олджуна тут же перестала плакать. Чуть помедлила и выпалила:

– У багалыка Хорсуна!

Толпа, дружно ахнув, повторила многоголосо:

– У багалыка!..

Хорсун так сильно вздрогнул, что восьмикрылый шлем, который он собирался чуть сместить от духоты на затылок, упал. Руки едва успели подхватить. Люди снова ахнули, только тише и растеряннее. Увидели побелевшую голову воеводы.

Олджуна между тем рассудительно заявила:

– После смерти родителей я пошла бы к дядьке Сордонгу, он же мой родич. Но багалык убил его. Пусть теперь сам за меня отвечает.

В последних рядах засвистели, заулюлюкали, но передним понравились неожиданно здравые рассуждения девчонки. Послышалось несколько одобрительных выкриков.

– Сколько тебе весен? – спросил Силис в смятении.

– Двенадцать.

Прибавив себе целых три весны, Олджуна прикусила язык. Сообразила, что зря соврала. Слишком, скажут, большая, чтобы жить с вдовцом. Ведь из-за смерти жены он не перестал быть человеком-мужчиной.

– Наверное, столько, – поправила себя тут же. – Или меньше, не знаю.

Как Олджуна и ожидала, люди сперва воспротивились:

– Дак она ж на пороге к замужеству!

– Негоже одинокому воспитывать такую взрослую девицу.

– Вот и выраштит шебе жену, – прошамкали из стариковского ряда.

– Нашли девицу, – проворчал костоправ Абрыр. – Молоко на губах не обсохло.

– Почему бы Хорсуну не удочерить сиротку? – вякнула старушка с соболем на торчке шапки. – В наказ и прощение.

Женщины оживленно закивали, растроганные добрым, по их разумению, поворотом дела.

– Что в этом плохого?

– Разумная плата за дядькину смерть!

– Девчонка и при родителях-то была беспризорной.

– Пусть скрасит жизнь багалыку…

Силис колебался, жалея девочку и Хорсуна. Видано ли! Не бывало такого, чтобы воина, тем более воеводу, приневоливали нянькаться, да еще с девчонкой! Что за нелепица, неужели сход поддержит? Чуждое, почти вражье багалыку дитя. Воплощенное напоминание друг другу о страшных днях и потерях, о несостоявшемся семейном счастье и разнесенном по ветру пепле сгинувшего аймака… Кто досмотрит за Олджуной? Разве только Модун?

В сомнениях и беспокойстве старейшина обернулся к почтенным старухам: