Знаю тебя, потому и позвал. Сегодня надо начинать гоношить свой отряд.

Страшных разгладил прокуренные желтовато-белесые усы.

— Это дело!.. Я могу на новобранцев рявкать: ать-два! Ать-два! Вот на таких — мальчат, — башлык ткнул трубкой в Ганьку.

Кешка улыбнулся.

— И тетка Хиония не отстанет.

— Эхе, отстала!.. Такой «командер»!.. Сунет кому-нибудь Сережку и айда за мной. Никуда она теперь меня не отпустит — так она мне обсказала.

Ганька, охваченный большой тревогой, кинулся домой — к матери.

Очнулся Магдауль в темноте. От вони его стошнило. Он почувствовал промозглую сырость и холод. В поисках сухого места отполз в сторонку, наткнулся на человека.

— А-а, очухался, нухер![101] Ты откуда? Чей!..

— С Байкала — моря… бурят Бадма… Волчонком кличут.

— О-о!.. Издалека к нам занесло!.. Ну, спасибо, заступился.

— А за что они тебя колотили?

— Из-за девчонки… В мою невесту Авирмит влюбился сопливый сынок князя гун Сундуя… Она его подняла на смех… а дружки княжича и начали над ним подтрунивать, изводить. Донеслось до самого князя… Сундуй пришел в ярость: «Как можно, чтоб черный люд насмехался над князьями!..» Послал он своих цириков забрать Авирмит. Я не дал… а дальше сам знаешь… Тоже получил по голове.

— Вот оно что… а как звать-то?

— Мягмар.

«…Сколько по берегам Байкала золотистого песка, столько же у бога дней. И дни, словно песчинки, сыплются и сыплются в бездонное провалище вечности. Где край?.. Где конец им?.. Нет им ни конца, ни края. Как жить дальше? Неужели здесь сгнить — моя судьба?.. Воуль бессмысленно прожил. А что меня ждет впереди? Да что я? Все-то мы для чего живем на свете? Небось для этого и Бурхана придумали, и Будду, и Моисея, и Исса Христа… — пустоту души заполнить. «Непротивление» придумали — туда же…»

Магдауль уже и счет потерял, как сидит в тюрьме. Его с Мягмаром восемь месяцев продержали в темном подвале. А теперь, после допросов, перевели в общую камеру.

Спасибо Дари-Цо и дружкам Мягмара: не забывают узников, приносят еду.

Здесь, в камере, от заключенных они и узнали, что в далекой русской земле грянула революция! Остановили кровопролитие на Большой войне против «ермана». Властью завладели простые араты. А ими управляет сам батыр Ленин с помощниками, которых люди прозывают большевиками.

«Ванфед-то мне об этом времени и баил!.. Вот ведь какой!.. Глазастый — все наперед увидел. Шаман!.. Настоящий шаман!» — перед Волчонком возникает Лобанов.

И сразу… Легче на душе. Где-то шумит тайга. Байкал покрыт рябью волн. Степь радует глаз зеленью и синими далями.

А тут черные толстые двери. И злая стража дни и ночи сторожит.

Глядит Волчонок на тех, кто сидит с ним вместе. За что их-то загнали сюда? Чем и перед кем виноваты они? Все люди добрые, как Кешка его, или Гордюха, иль покойник Третьяк… И он сам, перед кем это он виноват? Гордюху тогда за правду садили. А он-то нынче тоже слабому помог… Значит, и здесь, в Монголии, не по правде в тюрьму волокут.

В мысли Волчонка врываются новости с воли. Степь стонет от насилия гаминов[102] да собственных князей. И здесь, что у них, на Байкале, народ поднялся.

Как похоже все! Глядишь, скоро и монгольские араты возьмутся за оружие… И только тогда выпустят его из вонючей конуры!..

«Сухэ-Батор! Сухэ-Батор!» — с какой мольбой в вонючей камере произносят люди это имя.

…Когда Магдауль сцепился с цириками, Авирмит воспользовалась суматохой драки и юркнула в чью-то глухую ограду, оттуда в закоулки, трущобы — в общем, смылась девчонка.

Друг ее жениха, наборщик Сухэ, помог устроиться в типографию уборщицей.

Не забыла девушка заглянуть в ту палатку, из которой выскочил здоровенный дядька и заступился за них с Мягмаром.

В палатке сидела Дари-Цо. Она не знала, что ей делать. Все плакала.

Авирмит увела ее с собой. Устроились в маленькой войлочной юрте во дворе типографии.

…Сегодня Авирмит весела с самого утра. Получила весточку от любимого, что скоро его освободят. Мягмара с Волчонком стали выпускать за пределы тюрьмы, где они работают под присмотром конвоя. Теперь они с Дари-Цо издали видят своих и даже через конвойных передают им еду. А может, сегодня и не нужна уже их передача. Может, прямо сегодня их и выпустят!

Авирмит шьет милому кисет, поет:

…Если есть на свете любовь —

То она у меня!

. . . . . . . . . . . . . . . . .

И только у меня!

В сердце моем!

. . . . . . . . . . . . . . . . .

В юрту бесшумно вошел Сухэ, улыбнулся девушкам:

— С песней живете! Это хороший признак.

Авирмит вскочила.

— Проходи, Сухэ, в хоймор![103]

— Чем же я заслужил? — смеется гость.

— Сердце мое чует, что ты мне радость принес!

На золотисто-бледных щеках Авирмит ярко горит румянец. Весело сверкают черные длинные глаза.

Сухэ восхищенно смотрит на нее.

— Недаром в тебя влюбился сынок князя гун Сундуя! — смеется Сухэ. — От одного поэта я слышал про тебя, Авирмит, такие слова: «Степь украшают цветы, а нашу жизнь — красивые женщины!..» Отгадай, кто же этот поэт?.. Имя его?.. Возраст?..

Авирмит еще больше разрумянилась. Она шутливо задумалась, а потом выпалила:

— Имя его Мягмар! Парню кое-как доходит второй десяток!.. Ну! Какова гадалка?!

— Молодец! Хороша гадалка, хороша!

— Не я, а сердце мое отгадало, — сказала тихо Авирмит.

Дари-Цо не сводит с Сухэ влюбленных глаз. А он стоит — высокий, тонкий, широкоплечий. На обветренном светло-бронзовом лице — умные глаза.

Это сегодня он какой-то бесшабашно-веселый, а то всегда неразговорчивый, задумчивый. Не каждый старик таким бывает.

Дари-Цо любит его и почему-то боится смотреть на него, а сама смотрит, сердце радостно сжимается. «Посиди, Сухэ, не уходи от нас. С тобой тепло, с тобой хорошо»…

Сухэ подсел к Дари-Цо:

— Дари-Цо, кто этот твой дядька-то?

Девушка заволновалась:

— Не знаю… Семья живет на Байкале-море… Он бурят… зовут Бадмой, да еще кличут Волчонком. Спас меня от смерти… Хороший… А больше ничего о нем не знаю, — сказала и опустила голову.

— Я тоже так думаю. Это настоящий батор, сердцем добрый, как ребенок. Думать умеет. Мне он очень понравился. — Сухэ вдруг забыл о Дари-Цо, смотрел сейчас куда-то вдаль, и мысли у него, наверное, были очень грустные и серьезные.

— А вы, Сухэ, где его видели?

Он услышал голос Дари-Цо.

— Не только видел, даже