— Сколько же тебе лет?! — яростно вскричал Глухарь, как бы предчувствуя, что никогда не догонит его.

— Девяносто восемь, — с достоинством ответил Михаил Аркадьевич, словно гордясь своим длительным и верным браком с жизнью, — но порох еще есть. Я поставил своей задачей пережить советскую власть и почти выполнил ее. Но вот что удивительней всего, господа, вы не поверите, но это так! Когда мне стукнуло девяносто лет, я вдруг почувствовал, что начинаю привыкать к большевикам. Вы знаете, в них намечается порода, да и происхождение мое они начали уважать…

— Жрут лучше нас! Вот и вся порода! — пыхнул старый актер.

— Не без этого, — чуть подумав, согласился Михаил Аркадьевич. — Но теперь вроде демократы вылезают. К большевикам я уже почти привык, а демократов забыл. Трудно. Они мне сокращают жизнь.

— Если вы, дворяне, такие крепкие были, — крикнул Глухарь, — зачем власть отдали большевикам?!

— Война, Распутин, рок, — заклокотал Михаил Аркадьевич, — я оказался у Колчака. Но я даже ни разу не выстрелил… Я был музыкант. После разгрома мы ушли в Харбин. Оттуда я попал в Японию. Денег нет. Работы нет. Но у меня голос! Устроился в ресторане. Однажды пел даже перед микадо. Впоследствии ваше ЧК, нет, НКВД не могло мне этого простить. Уму непостижимо, как они это узнали! Но узнали!

— Хо! Хо! Хо! Хо! — с восторженным ужасом заудивлялись старики всевидящему оку.

— Неужели перед самим микадо пел? — спросил Мерцающий Партработник, поражаясь тому, что человек после такого падения еще остался жив.

— Было, было, пришлось, — сказал Михаил Аркадьевич, но тут его голос заглушил рокот пролетающего над ними пограничного вертолета. Подняв голову, он посмотрел на него, и теперь по его длинной морщинистой шее стало видно, как долго она несет эту нетяжелую голову. — Интересно, — сказал он, дождавшись тишины, — кто из вас знает, когда над Мухусом взлетел первый аэроплан?

Снова подняв голову, он показал пальцем в небо, старики, проследив за его пальцем, тоже посмотрели в небо, но ничего там не увидели и отрицательно замотали головами.

— Опять одна тысяча девятьсот одиннадцатый год! 27 ноября! Как сейчас помню! Сдается мне, что в этом году и начался настоящий двадцатый век! Аэроплан «Блерио». Поднял его знаменитый в те времена авиатор Кузьминский. Между прочим, сын первоприсутствующего сенатора и племянник Льва Николаевича Толстого, как известно врага технической цивилиза-ции.

Аэроплан взлетел с поляны, где сейчас парк перед Домом правительства. Там тогда паслись буйволы и лошади. Отогнали их на край поляны, и Кузьминский взлетел. Аэроплан как-то нехорошо качнулся в воздухе, все ахнули, но Кузьминский его выровнял и полетел в сторону моря. Исчез. Думали, не вернется.

Нет, вернулся. Низко, низко закружился над поляной. Один круг. Второй круг. Высовывает-ся из кабины, машет рукой и что-то кричит. Но не поймем что. Наконец расслышали: «Отгоните скотину!» Моторы были тогда не такими мощными, как сейчас, можно было докричаться.

Тут-то мы заметили, что, покамест он летал, лошади и буйволы вернулись на середину поляны, где они привыкли пастись. Опять отогнали их, и Кузьминский благополучно сел. Тут музыка, туш, Кузьминского понесли на руках. Незабываемый день!

Между прочим, Ленин, — неожиданно перескочил Михаил Аркадьевич, предлагал остановить и отогнать кавалерию Мамонтова при помощи аэропланов.

— Клевета, — грустно развел руками Мерцающий Партработник, как бы заранее знавший, что этим кончится, — сейчас чего только про него не клевещут.

— Я, когда сидел на Лубянке, — пояснил Михаил Аркадьевич, словно имея в виду место, известное удобством для чтения книг вообще и книг Ленина в особенности, — прочел много томов Ленина. Очень много! И там была такая записка.

— Том? Страница? — как бы устав от клеветы, тихо спросил Мерцающий Партработник.

— Не помню, — ответил Михаил Аркадьевич, — но точно помню, что читал.

— Да что там ваш первый ералпан над Мухусом! — вдруг вскричал старик, сидевший на другом конце стола. — Я сам лично видел великого Эйнштейна!

— Эйнштейна?! — вскричали старики. — Хо! Хо! Хо! Хо!

Кстати, поразительна популярность в народе имени Эйнштейна. И эта популярность началась задолго до атомной бомбы. Даже полуграмотные люди знают, что был такой великий ученый. Я думаю, воображение простых людей потрясло само название его учения — Теория Относительности. Я думаю, многие люди решили, что Эйнштейн при помощи точной науки доказал, что все в мире относительно. И то, что казалось грехом, тоже относительно. Как-то стало легче жить.

Не признаваясь друг другу в этом и даже скорее всего не додумывая эту мысль, они благодарно возлюбили Эйнштейна. И отсюда, я так думаю, его сказочная популярность.

Кстати, у меня есть два славных приятеля, оба физики-теоретики и большие любители литературы.

— Можешь ты мне объяснить в самых общих чертах Теорию Относительности? — однажды спросил я у одного из них. — Только учти, что я в этой области абсолютно туп.

Он тут же учел это.

— А разве тебе Миша не объяснял? — удивился он. — Ты попроси его. Я только теоретик. А он и теоретик и прекрасный преподаватель.

Ладно, думаю, больше в тупости признаваться не буду. В следующий раз, встретившись с Мишей, я попросил его объяснить мне Теорию Относительности.

— А разве тебе Володя еще не объяснял? — удивился он, но, поняв, что это так, взял в руки листок бумаги и карандаш.

— Я тебе объясню ее при помощи школьной задачи, — начал он. Изложил условия задачи, а потом как-то бегло набросал ее решение, словно экономя мои умственные силы для Теории Относительности. Но тут я с ужасом почувствовал, что у меня этих сил не хватает не только на Теорию Относительности, но и на школьную задачу. И признаться не хватило духу, и я, делая вид, что разговор вообще носит легкий, светский характер, сам бегло изложил ему свои наблюдения над стилистикой Стерна, что можно было понять как разминку перед Теорией Относительности. Он так охотно подхватил эту тему, что я заподозрил большее. Я подумал, что не только в стилистике, но и во взглядах Стерна есть нечто адекватное Теории Относительности.

Вероятно, мой друг решил, что я после объяснения школьной задачи сам ухватил основы Теории Относительности. Возможно, что его студенты, усвоив эту теорию, тут же заводили разговоры о Стерне или Достоевском. И он решил, что всё в порядке, так и должно быть. Больше я к этому не возвращался.

А мы вернемся к нашим старикам, потрясенным тем, что их земляк лично видел Эйнштейна. Более того, как выяснилось в дальнейшем, он имел исключительную возможность усвоить Теорию Относительности с помощью самого автора, который, будучи еще более гениален, чем мой друг, мог бы ему еще проще уже на спичках продемонстрировать эту теорию, но спичек у рассеянного Эйнштейна под рукой не оказалось, а наш земляк отказал ему одолжить коробок спичек из чистой амбиции, каковую он, спустя почти полстолетия, пытался выдать за соображе-ние бдительности.