– Бывает, – растерянно произнес я. – В отдельных случаях… А ты знаешь, что я люблю тебя?

Она скованно, как-то угловато улыбнулась.

– Нет. Ты почему-то так и не сказал мне об этом…

И я почувствовал, как утлое суденышко моего обретающего паруса счастья неизбежно несет на рифы.

– Надеюсь, здесь не дают на завтрак лягушек, – попытался пошутить я.

– Завтрак включен в стоимость проживания, и лягушки в нем не предусмотрены, – сдержанно произнесла Фредерика.

– Фредерика, – как тогда в машине, беспомощно позвал я.

– Я купила тебе билет на поезд. Мне не доехать обратно такое расстояние без тебя. Я разобьюсь по дороге…

Ни одно дерево в этом фантастическом лесу не закрывало собой других деревьев. Лес, как хлынувший летом грибной дождь, был прозрачен на десятки, сотни, тысячи километров вокруг. Прореяные деревьями лучи солнца падали на багровый палантин опавших, укрывших сырую осеннюю землю листьев, и сквозь этот библейский свет можно было видеть горы, моря, города на другой стороне земли…

– Прозрачные леса под Люксембургом, – сказала Фредерика. – Больше нигде и никогда ты не увидишь таких лесов…

– Осень в дубовых лесах…

– Что?

– Это рассказ Юрия Казакова. Был такой писатель.

– И о чем этот рассказ?

– О том, что происходит сейчас с нами. Только он смог бы описать и лес, и запахи, и вот это свечение деревьев…

– А о нас с тобой?

– О нас с тобой напишу я.

– Значит, мы всего лишь сюжет для небольшого рассказа…

– Может, для повести.

– В повести должно быть много событий. А что можно написать о нас?..

Я ничего не ответил ей. Дано ли мне знать, когда затихнет и успокоится зверек поселившейся во мне боли, и я смогу написать про нас? Да и смогу ли…

Мы сидели на палантине багровых листьев, ни на секунду не отпуская рук, а за нами, убранная прозрачными лесами, плыла земля.

– Надо ехать. Через полтора часа поезд, – сказала Фредерика и забилась в воротник моего пальто.

На перроне задувал холодный ноябрьский ветер – как это обычно случается в Европе, на смену погодам приходят непогоды.

– Во Франкфурте ты возьмешь такси, – говорила она, поправляя мой шарф. – Скажешь: «Летс гоу ту Мангейм».

– Возьму, – повторил я. – Летс гоу ту Мангейм, сэр.

– Господи, как же ты доберешься один? Как можно ехать за границу, не зная даже нескольких фраз по-английски…

– Я еще и по-немецки не знаю…

– Зато я слишком хорошо понимаю по-русски…

Я достал сигареты, с трудом прикурил на ветру.

– На перроне нельзя курить.

– Плевать! Нельзя, можно… Мне всю жизнь чего-нибудь было нельзя. Фредерика, что мы делаем?..

– А что мы можем сделать?

Что мы можем сделать? Как изменить мир вокруг себя? Мир, не чинивший нам препятствий.

Между нами не было ни «железного занавеса», ни границ, ни зависимости от неразрешимых обстоятельств… Между нами были мы. И три чердачных окна с геранью на подоконнике, где мы могли жить, слушать орган в костеле, по утрам пить сваренный в турке кофе и однажды возненавидеть друг друга… Она – без своей жизни, я – без своей.

И еще между нами были свечи в алюминиевых плошках. Тридцать семь моих и девять ее. Эти свечи нельзя было забрать в другую жизнь – от них можно было только отказаться…

– Фредерика, у тебя есть собака? – неожиданно для себя самого спросил я.

– Есть, – машинально отвечала она. – Чи-хуа-хуа. Ты, наверное, даже не знаешь такой породы… Она такая маленькая, что может поместиться в креманке из-под шампанского.

Я знаю такую породу, Фредерика. Я знаю о тебе столько, до такой степени ощущаю тебя нервными окончаниями, что не могу, не имею права отпустить от себя. И отпускаю.

– Вот так бы всю жизнь прожить в креманке из-под шампанского… Фредерика, через семь минут отправление…

– Как?! – опустились ее плечи.

Она вцепилась в отвороты моего пальто.

– Надо было брать билет на самолет! Самолет могут задержать хотя бы на час! Он может разбиться на взлете, и тогда ты бы остался со мной. Все равно какой: обожженный, переломанный, все равно какой…

Она говорила, помешанно глядя мне в глаза и совершенно не понимая, о чем говорит.

Я прижал ее к себе – маленького трясущегося галчонка. Если б я мог носить ее на ладонях. Если б мог…

Поезд тронулся. Что-то возмущенно кричала мне проводница.

– Прощай, – я оторвал Фредерику от себя и, запрыгнув на подножку, прошел в холодный сумрак тамбура.

Запрыгнул… Как громко сказано о человеке, еле ковыляющем на протезе. Я словно увидел себя со стороны: искалеченного, немолодого, со всей своей путаной, проклятой, совершенно бессмысленной жизнью без нее.

А она все шла и шла за поездом. Но этого я уже не видел.

Помнишь, ты сказала: «Мы должны отпустить их от себя…»

Вероятно, должны. Многие поступают именно так, сбрасывая память, как ненужный, давящий на плечи балласт и дальше путешествуя налегке. Это и в самом деле очень удобно – путешествовать налегке. Только не у всех получается…

Я не отпустил от себя своих погибших, как они не отпустили бы меня.

Я не отпустил тебя, Фредерика.

Ни тогда, когда ехал от Франкфурта до Мангейма, ожесточенно бросив таксисту: «Летс гоу ту Мангейм, сэр», ни когда швырял вещи в дорожную сумку, на которой спал в полупустом самолете (если бы я мог спать), ни в Москве, ни в преддверии Нового года с его суетливыми хлопотами, ни после…

Я не отпустил тебя, дописав эту повесть.

Тогда, в лесу, ты сказала, что для повести нам не хватает событий. Возможно, ты была права. Но наша жизнь никак не хотела умещаться в рамки рассказа – он оказался слишком тесен для нее. Да, наша жизнь, потому что мы прожили огромную счастливую жизнь, Фредерика. Жизнь объемом в несколько печатных страниц…

Если бы ты знала, как я не хотел заканчивать эту повесть, как осязаемо ты пересекала страницы, плакала, смеялась, поправляла упрямо выбивавшийся из-под пальто шарф.

А тогда, в поезде, забившись в дальний угол вагона, я выл, как воют одинокие брошенные собаки. От бессилия и раздирающей сердце боли.

В тот день я удалил из телефона твой номер, запомнив его навсегда.

Но порой, отчаявшись совладать с собой, я тянусь к телефону и набираю твой номер – самый запоминающийся из всех номеров в моей памяти. Я смотрю на сложную и одновременно легкую, как стихотворная строка, комбинацию цифр и как будто разговариваю с тобой. И надо всего лишь нажать клавишу вызова, чтобы услышать твой голос, но тогда… Тогда ты станешь реальностью. А я не хочу, чтобы ты становилась реальностью, Фредерика.