— Так вот почему Алла Викентьевна на меня так напустилась? Подумала, что и со мной такое же случиться может,— поняла я и вся моя злость на эту несчастную женщину тут же прошла.— Но неужели у нее в жизни ничего светлого так и не было? Ну хоть чего-нибудь? — я заглянула в глаза бабы Поли и поразилась, какая там стояла боль.

— Светлого? — горько усмехнулась она.— Было в ее жизни светлое... Было... — она внимательно посмотрела на меня, словно решая, рассказывать или нет.— Сорок ей тогда как раз исполнилось. Хоть и говорят, что нельзя этот день рождения праздновать, а она все равно решила отметить. Оно и понятно — мало в ее жизни радости было, почитай, что и не было вовсе. А где-то через неделю, она еще заведующей не была, мужчина один... Красивый... На артиста американского похож... Ну, который все со своей сестрой ругается...

— Эрик Робертс?

— Вот-вот. Привез он сюда женщину молодую, как раз к Аллочке на прием. А она потом вместе с ней в вестибюль и вышла. А я как раз на гардеробе стояла, и вижу... — у бабы Поли слезы на глазах появились.— Встретилась Аллочка взглядом с мужчиной этим и словно искра между ними проскочила. Смутилась она, ушла... А мужчина тот постоял, расписание посмотрел и уехали они. А как Аллочке домой идти, смотрю, снова он в вестибюле стоит. Подошел к ней и говорит, объясните мне, мол, как у падчерицы со здоровьем, может, нужно ей чего. А Аллочка-то непривычная к такому, покраснела, мне, говорит, домой надо. А он — я подвезу вас, вы мне дорогой все и объясните. Поколебалась Аллочка, да согласилась. Потом он каждый день ее встречать начал и домой отвозить. Расцвела она, глазоньки заблестели, улыбаться начала, смотрела я на нее и радовалась, а потом тишком ей ключ дала от комнатки моей, здесь же во дворе у нас... Чего, говорю, вам в машине-то обжиматься?

Баба Поля замолчала, зажав свои натруженные руки между колен и уставившись в стол. И я поняла, что конец у этой истории очень печальный.

— Только жена Михаила этого — Аллочка его Мишенькой звала — узнала откуда-то, что встречаются они и скандалить сюда прибежала. Аллочка-то ко мне в чуланчик забилась, а я бабу эту со шваброй встретила. Мне-то что? Я санитарка, какой с меня спрос? Вот и рассказала мне Аллочка, что Михаил-то оказывается военный был, хоть я его в форме никогда и не видела. А женился он мальчишкой совсем на вдове командира своего погибшего, пожалел ее, и того не понял, что стерва она редкая, а потом ему деваться уже некуда было. А тут начала его жена по начальству ходить, мужа позорить. Слава богу, что партию отменили уже, но все равно неприятности у него были большие. А раз терять ему уже нечего стало, он с женой и развелся. Получил он назначение новое и предложил Аллочке пожениться и вместе с ним поехать. А куда Аллочка от матери-то денется? На кого она ее больную оставит, когда у них родственников-то никого нет? — баба Поля замолчала и только слезы у нее из глаз, как горох, посыпались... Беззвучные, горькие слезы...

— Баба Поля, не надо, успокойтесь,— попыталась утешить ее я.— Не расстраивайтесь, ничего же уже не воротишь...

— Вот именно, что не воротишь,— баба Поля горестно вздохнула.— В общем, как сейчас помню, пришла Аллочка в тот день на работу причесанная, накрашенная, улыбается мне: «Пусть,— говорит,— он меня красивой запомнит», а в глазах — тоска смертельная, как у собаки умирающей. Смотрю я на нее, вижу, что все уже она для себя решила, и говорю тихонько: «Я вам там чистенькое постелила, потешьтесь напоследок», а у самой сердце кровью обливается. Сижу я у соседки, жду, когда они уйдут, чтобы в комнатку свою вернуться, а они все там.

А время уже к одиннадцати, спать пора... Испугалась я — не случилось ли чего? Пошла. А тут и Мишенька мне навстречу идет. «Прощайте,— говорит,— баба Поля. Спасибо вам за все,— и деньги мне в руку сует.— Вот, купите себе что-нибудь на память обо мне,— и рукой махнул.— Эх,— говорит,— судьба у меня по фамилии, такая же горькая!»,— и ушел. А я в комнату зашла, за столом Аллочка сидит, голову на руки положила и рыдает. Как же она плакала! Словно сердце у нее разрывалось! Душа с телом расставалась! — старушка не выдержала и тихонько застонала.

— Ну, не надо, баба Поля, не надо. Вам же плохо будет! — пыталась я успокоить ее, гладя по голове, по руке.— Ну вот чаю попейте, вы же не пили его совсем,— я поднесла чашку к ее губам и она немного отпила.

Постепенно она успокоилась, вытерла слезы, выпила еще немного чая. Я ждала продолжения рассказа, но она молчала. Наконец, я не выдержала.

— Баба Поля, так чем же это все закончилось?

— А чем это могло закончиться, дочка? Затихла Аллочка, посидела еще немного, а потом подняла голову, заглянула я ей в лицо и сердце у меня зашлось — сникла она, погасла, как будто кто свечу, что все это время у нее в душе горела, задул. Умылась — у меня в уголке рукомойничек висит, причесалась, улыбнулась мне горько и говорит: «Вот и побыла я счастливой. Будет, что на старости лет вспомнить!». И не стало больше Аллочки. Исчезла она, умерла. А на смену ей Алла Викентьевна появилась — старая, поникшая женщина, с глазами потухшими, только с виду живая. С тех пор уж, почитай, восемь лет прошло, а она все вот так и живет... А вроде и не живет... Махнула она на себя рукой... Стороной ее счастье прошло... Правильно говорят: не родись красивой, а родись счастливой. Вот так-то, Леночка!

— А мать ее жива еще?

— Нет, год назад умерла. Вот Аллочка теперь одна и живет, а, скорее, доживает. А ты, дочка, на нее обиделась! — и старушка укоризненно покачала головой.— Не суди, не зная, Леночка... Ох, не суди!

— Спасибо за чай, баба Поля,— сказала я, поднимаясь.— Вы здесь еще побудете?

— А я целыми днями здесь, домой только спать хожу. Что мне там делать-то? Здесь я на людях, хоть какая-то польза от меня есть. Вот с тобой посидела, поговорила, утешила, чем могла. А дома? Я ведь, дочка, одна, как перст одна,— и она, испугавшись, что я подумаю, будто она жалуется, постаралась улыбнуться.— Ты ступай себе, дай-то бог, чтобы у тебя все хорошо в жизни сладилось.

— Тогда я погожу прощаться, я сейчас вернусь.

— Ты чего это задумала? — всполошилась баба Поля, но я уже шла по коридору к выходу на улицу.

В ближайшем гастрономе я купила большую жестяную банку цейлонского чай, килограмм разных шоколадных конфет и большой торт. Увидев все это, старушка всплеснула руками.

— Да зачем же ты это, дочка?

— А это за здоровье моего ребенка,— твердо заявила я.— От этого вы отказаться не можете.

Она в ответ перекрестила меня.

— Храни тебя бог, Леночка, а ребеночка твоего особо.

Снова проходя коридором, я через выходящее во двор окно увидела на крыльце запасного выхода Боровскую. Она курила и задумчиво смотрела на стоящий во дворе длинный одноэтажный дом, и я поняла, что именно там, в одной из маленьких комнатушек с рукомойничком в уголке навсегда похоронено ее короткое и единственное в жизни счастье.

Я села в машину и задумалась. Вот она, та нечаянная радость, о которой говорила старая цыганка — у меня будет ребенок, ребенок от Бати. А радость ли это для меня? Может быть, я погорячилась, сказав, что хочу сохранить ребенка? Хочу ли я его? Да, поразмыслив, решила я, хочу! Очень хочу! Наверное, не только в память об Игоре я стараюсь помогать другим людям, но и потому, что мой нереализованный материнский инстинкт требует выхода: согреть, приласкать, утешить... Мама с папой... Да они будут несказанно счастливы получить долгожданного внука, заберут его к себе и с рук не спустят, хорошо, если хоть иногда дадут на него посмотреть... Так что, прав папа, не придется мне отказываться от своей привычной жизни. Но это в том случае, если все будет нормально, а если нет? Если я уже непоправимо навредила своему ребенку, ведь, действительно, и выпивала, и курила, а о нервотрепке и говорить нечего. А я сама? Как на мне скажется рождение ребенка? Вдруг это подкосит меня настолько, что я стану инвалидом? Пока живы родители, бояться нечего ни мне, ни ему. А потом?