И был он из тех редких людей, какие прошли через опыт космического сознания. От этого и умирать ему было так легко (не в физическом смысле; умирание от горлового tbc было трудное).

Когда некоторые из старых приятельниц религиозно-церковного толка заговаривали с ним перед его концом о “христианском приготовлении к кончине”, он с улыбкой сказал жене: “Не посыпай мне миссионеров”. И серьезно прибавил: “Каждый верит, как он может”.

Жизнь такого человека в окружающие жизни входит как частица той драгоценной закваски, которая нужна в мире, чтобы взошли и в свое время, и стали пищей хлебы новой жизни под новым небом, на новой земле.

6 ноября. В Кондитерской

Мне пришлось довольно долго простоять в очереди за покупками в одной из больших кондитерских Москвы. Мое внимание привлекла худая женщина средних лет в грубошерстном пальто и в вязаном колпачке. В общем, она была одета не хуже меня. Сначала она ютилась у кассы, почему-то пристально глядя под ноги. Потом отошла в сторону и стала бродить между снующими покупательницами, все наклоняясь и поглядывая на пол. Одна растерявшаяся старуха уронила из мешочка, доставая платок, пачку денег. Тогда моя незнакомка подошла к ней, подняла деньги и с приветливой улыбкой подала их. Через минуту она подняла какую-то бумажку и, развернув, разочарованно бросила. Когда освободилось место у столика, возле которого едят пирожное, она села на один из стульев и стала облизывать бумажки, к которым пристали маслянистые крошки пирожных. Тогда по ее блестящим жадным глазам, по торопливости жестов я поняла, что она голодна. Вероятно, несколько психопатична в то же время. Тоже, может быть, от безысходного голода. Лицо у нее было неглупое, скромное и скорее приятное. Как решаются купальщики броситься в холодную воду в неизвестном месте реки, с таким чувством я направилась к ней. Мало ли форм, в каких она могла рассердиться или обидеться на меня. Но, раз решившись, я вдруг почувствовала всю необходимость и всю простоту этого шага.

– Что вам лучше взять – пирожное или булочку? – спросила я так, как если бы с этим вопросом обратилась к Сереже. Она подняла на меня тихие черные с голодным блеском глаза и с детской доверчивостью во взгляде и в голосе с полуулыбкой сказала: “Булочку”.

И это все. Где она теперь и что ест, и не легла ли от голода под поезд, я не имела сил и мужества проследить. В сущности, прошла мимо, так как, уж конечно, булочка не в счет.

15 февраля. 3 часа дня. Гостиная Аллы

Нежно-золотое солнце, матовое, до того смягченное снеговым облаком, что можно смотреть прямо на его розоватый диск.

Сцены повседневности.

…Старая Мирович, бывший театральный критик, пишет письмо Хмелеву о его слабых и сильных сторонах в “Царе Федоре”[374]. После театра у нее всегда просыпается критический зуд. Заканчивая письмо, вдруг сознает, что ей нужно было, т. е. потайным образом хотелось, написать не ему, а Болдуману, который завораживал ее, как в молодости, каким-то сильным выкристаллизированным током душевного темперамента.

Чуть вложит внук радийный штепсель и раздадутся дрыгающие звуки фокстрота, бабушка Леонилла начинает подпевать тенорком и выделывать антраша подагрическими в теплых туфлях ногами по дороге из кухни в столовую, с подносом в руках. При этом на душе у нее, как и всегда, по всему комплексу домашних обстоятельств “кошки скребут”. И лицо озабочено и печально сквозь добродушный старушкин смешок.

20 февраля. 3 часа дня

Четыре раза я усомнилась до потрясения всего существа в Божьем милосердии, в Божьей мудрости. (Может быть, и большее число раз, но сейчас помню только четыре.)

В первый раз, когда мне было 16 лет и я молилась так, как умела молиться только в детстве и в ранней юности, молилась о том, чтобы не умер отец (у него была “желтая лихорадка” – тропическая малярия). И моя молитва не помогла, и он умер.

Второй раз – когда ослепла мать. Третий – когда Константин Прокофьевич (Аллин отец) рассказывал о челюстных ранениях (он ездил на поле битвы под Луцком с изобретенным им хирургическим приспособлением[375] для первой помощи челюстным раненым. Рассказывал: “Все поле стонет”.).

И четвертый раз, когда двухлетний мальчик (в Сергиеве) провалился в смрадную яму уборной и там захлебнулся.

В каждый из этих разов ко мне возвращалось сыновнее доверие к Отчей воле. И потом жизнь давала ответ о благости и мудрости ее. Отец мой был избавлен смертью от тяжких конфликтов со мной, с моим нигилизмом того времени. При его повышенной религиозности для него была бы огромной тяжестью моя революционность и мой скепсис. И был он избавлен смертью в 56-летнем возрасте от скорбных ступеней глубокой старости – ее болезней, ее бесправности, ее беспомощности.

Ослепшая мать на 9-й или 10-й год слепоты в Сергиеве на предложение операции без всяких кавычек ответила, что для нее “так лучше”. И потом не раз на сочувственные причитания соседок отвечала: “Я не ропщу. Благодарение Богу. Так гораздо меньше греха”.

И в ответ на мое замечание, что челюстным легче было бы умереть на поле битвы, чем подвергаться долгому мучительному лечению и в результате его все-таки неизбежному уродству, Константин Прокофьевич с живостью воскликнул: “Ничего подобного! Ты бы видела, как они радуются, когда могут жевать, когда кончатся все мучительные процедуры, когда им кажется, что они похожи на людей, хотя для окружающих они «мордиты» (их так прозвали сестры милосердия)”.

Одно осталось, и нет-нет всплывет мучительным протестом искушение: страдания детей, их гибель. Вот этот с золотыми локонами Вова (одни только локоны и синий воротник матроски торчали из смрадной ямы). Малыш, которого у Достоевского генерал затравил борзыми. Четырехлетний кудрявый Женя, товарищ Сережи в Посаде, когда он стоял у окна в ожидании извозчика, а дифтерит душил его, а извозчика все не было. И он повторял: “Господи, Господи, я не успею в больницу”. И не успел, умер по дороге. И моя сестра Маруся, в 7 лет погибшая от менингита. Ее вопли: “Мама, мамочка, мать моя родная, да помоги же, помоги”. И глаза, выступившие из орбит от головной боли. И тысячи, и миллионы других, умерших от голоду, сгоревших в пожаре, потерявших родителей – в годы беженства и ставших с пяти лет беспризорниками.