– Орехового, – сказала я, думая, что такого не бывает. Но его принесли. Я съела две-три ложечки и отодвинула блюдечко, а этот, чье имя я забыла, придвинул к себе блюдечко, взял мою ложку и ел, глядя на меня умным, собачьим взглядом с укором, с мольбой “все о том же”, что в годы девичества внушало мне только ужас и отвращение.

2–3 июня

На стене у Анны висит в золоченой овальной раме портрет покойной невестки ее Веры Айдаровой. Досекин писал его, когда Вере было 20 лет. Прелестное девичье лицо на стройной длинной шее, как лица портретов Рейнолдса, алый, цветущий рот, изящно очерченные темные брови. И несмотря на то, что в жизни лицо это всегда было горделиво-беспечно или полно вакхической веселости (я знала его в те далекие годы), художник вложил в гордые прозрачные глаза взгляд затаенной скорби, тайного сознания обреченности на мученический конец, какой и настиг ее четыре года тому назад в 50-летнем возрасте. И кажется, что этот девичий взор смотрит пророчески на больничную койку, где будет покоиться это юное, цветочное тело, постаревшее, съеденное канцером в часы предсмертного томления.

Заместила Веру Айдарову, когда она ушла от мужа, длинная, говорливая, элегантная женщина, наполовину полька, Анастасия[385]. Муж был уже почти старик, она – молода. К замужеству влекло честолюбие (быть женой режиссера), расчет – иметь мужчину, который будет оплачивать тряпки. Славилась пустотой интересов, легкомыслием, флиртами. Но когда умерла Вера – зимней ночью до рассвета, в 6 часов, – поехала в морг при больнице. Дорогой твердила: “Скорее, скорее надо взять ее оттуда. Как она там одна в морге!” Долго искала ее (с Анной) между обнаженными трупами. Одевала, плакала, горячо молилась на панихиде.

14 июня. Ночь

В поисках контакта, без которого бессмысленно было бы мое здесь пребывание для меня и оскорбительно для А. Р., мы бессознательно поднимаем то и дело слой за слоем далекие общие воспоминания.

Сейчас перетряхнули гимназические годы. Мы были в разных классах. А. Р. – классом ниже, хотя на два года старше меня.

Прошла галерея красавиц из Анютиного и моего класса. Марр[386] (пивной завод) белокурая с личиком точно из слоновой кости, с зелеными глазами под арками черных великолепных бровей – надменная, неподвижная, а внутренне горячая, “романистка”. Она полюбила степную хуторянку, полудикарку – Анюту и приблизила ее к себе. Хорошенькая воздушная Верле (магазин часов)[387]. Сестры Гинтер – Ванда и Матильда (или Мальвина?) с алыми, точно накрашенными губами, горделивые, изящные, темноглазые, светловолосые польки. В нашем классе Надеждина, пышная, с русой пушистой косой, с лилейно-розовым лицом голубоглазая красавица. Струнина Леонилла[388] – облако легких золотых кудрей, вдохновенные светло-голубые глаза. Золотая медаль и прекрасный декламатор. Наша пылкая, сентиментальная дружба в старших классах.

Все – беззубые, дряхлые старухи. Или исчезнувшие, как пролетевший звук, как сон, за гранью могилы.

Я вышла сейчас на крыльцо освежиться от нашей вечерней духоты (ставни закрыты, как только стемнеет). Все 14 тополей, как в генуэзском Campo Santo кипарисы, застыли в мрачном и величавом сознании сторожевой миссии – хранить усыпальницу наших теней прошлого. На небе неслись разорванные тучи. Из какой-то части города ложился на облака и на край нашей усадьбы слабый розоватый отблеск. Цветы жасмина белели в темноте, как в саду Гретхен, в опере, когда Мефистофель заклинает их. Молодость. Ее аромат, ее розоватый отблеск, отрава ее страстей, истомная жажда счастья, ее иллюзии, ее великодушные мечты, ее преходящая, навек улетевшая красота. Куда? Зачем? Что и для чего это было – красота, жажда, иллюзии…

16 июня. Раннее утро

Освобождаю вас, тополя, от Золотоноши[389], от сторожевого поста над моими воспоминаниями.

Вы – готика Вселенной. А ваша листва с ее плещущим речным шумом, с серебряным отражением солнца на струях листьев – напоминание о великих водах планеты, о “зеленой звезде, называемой Землею”.

Освобождаю вас, росы, от гусиной травы, на которой вы блещете, которую топчет боров в канатной упряжи и разгребает “квочка”. Освобождаю вас от Золотоноши.

Вы – летучие алмазы утра, вы – радужная улыбка Дождь Бога. Освобождаю тебя, ель, от места под этим окном, где я в томлении духа три раза в день поедаю Анютин хлеб.

Ты – угрюмая, царственная, многодумная красота сумрачных скал Финляндии и волшебных берегов норвежского фиорда. Освобождаю тебя от Золотоноши.

Освобождаю тебя, белая коза с дурацким именем Марты и с цепью на шее, освобождаю тебя от Золотоноши. Отныне пасись на горном плато Швейцарии и снежной белизной своей говори о Монблане, о Юнгфрау, о Финстерархорне[390].

Освобождаю вас, иволга и кукушка, чьи голоса братски приветствуют меня в открытое окно, освобождаю вас от приземистых садков, куда вы залетели. Вы – дети воздуха и лесов нашей планеты, вы – певцы и напоминание человеку о крыльях. Освобождаю вас от Золотоноши.

21 июня

Два крупных события в общественной жизни за последние месяцы: Конституция и смерть Горького (18 июня).

Конституция – насколько Мирович мог это осмыслить, составлена умно, широко, многообещающе. Но в газетных лепетах вокруг нее – незрелость, несамостоятельность, рабий тон. Привыкли к диктатуре, и в крови еще продолжает гудеть “благочестивейшего, самодержавнейшего, великого государя нашего” земной поклон и колокольные трезвоны в сторону власти, кем бы она ни олицетворялась. Таковы интонации большинства попавших в “Правду” обсуждающих конституцию голосов.

Траурный номер ее от 18-го принес весть, что легкие и сердце Алексея Пешкова в этот день отказались служить ему и он ушел в неведомое. То, что он написал о босяках, о мещанах, о рабочих, было ко времени и могло быть написано только им, человеком с его физиономией и с его биографией. За это страна (в газетах) возносит его превыше пирамид и прощает ему, что он во вторую половину жизни – социалист так сильно увлекся “зажиточностью”, так ультрабуржуазно раскомфортил и расцветил свой быт. Я бы хотела в день вести о его кончине не помнить о том, как в жестоко трудное для государства время ему высылали золотом по 1000 рублей в день из ГИЗа (в общем, что-то около миллиона) за полное собрание сочинений. Велик соблазн славы и денег. И за этот соблазн жаль его. И жаль, что это сейчас помнится. “Мир ему во тьме Эреба” (и может быть, и в свете, не нам судить). Был в нем и другой. Тот, который написал “Челкаша”, “На дне”, “Детство”, у кого были силы столько вынести в молодости, не загубив своего дара; у кого была искренняя преданность делу рабочего класса…