— Ты не спрашивала его почему?

— Вы когда-нибудь спрашивали у Тафена что-нибудь разумное, сахиб? Несколько месяцев спустя он сидел здесь однажды вечером, превращаясь в животное, и начал вопить: «Дамианти! Дамианти! Убери ее! Убери ее! Гляди, как она смотрит на меня. Говорю тебе, что она что-то хочет от меня! Она собирается наказать меня за продажу дома!» И я сняла портрет со стены и положила его тут, в кладовке. На следующее утро он похвалил меня — теперь уже будучи человеком: «Ты сделала правильную вещь, Дамианти. Теперь прикрой ее лицо покрывалом. Ты знаешь, что здесь обычно говорили? Если посмотришь ей в глаза, то с тобой все кончено».

— Как Тафен получил право управлять домом? — спросил я.

— Я точно не знаю, — ответила она. — Он не хочет мне ничего рассказывать. Но я думаю, что его отец работал на нее, и госпожа оставила ему дом.

— Что еще ты знаешь?

— Ничего. Кроме того, что Тафен говорит, что она вряд ли когда-нибудь выезжала за пределы поместья. Она никогда не ездила в Найнитал, Халдвани, Бхитмал, Сааттал, Наукучиатал, Раникхет или Алмору. Многие окружающие ее люди никогда не видели ее. Тафен рассказывает, что у нее было ружье, и она стреляла в любого, кто входил в поместье без приглашения. Он утверждал, что ей даже не нравилось, когда ее посещали белые люди. Иногда английских офицеров, которые приходили увидеть ее, останавливали у ворот и просили уйти.

— Тафен помнит встречу с ней?

— Он не рассказывает. Стефен говорит, что был слишком маленьким, когда она умерла. И утверждает, что она не хотела, чтобы ее похоронили на большом кладбище, где лежат все белые, вверх по дороге на Найнитал. Она хотела, чтобы ее похоронили в Гетии.

— В Гетии? Где?

―На холме. За домом.

―У тебя есть еще какое-нибудь ее изображение?

―Нет, сахиб, ничего. Я не хочу хранить даже этот портрет. Он меня пугает.

―У Тафена есть еще что-нибудь, что принадлежало ей? — поинтересовался я. — Все что угодно.

— Нет, ничего. Ничего, о чем я знаю. В тот день, когда Дукхи и Бидеши нашли коробку и открыли ее, Тафен обезумел. Он начал лаять и выть, как собака, когда она чувствует пантеру. Он ходил взад-вперед по комнатам, ударяя кулаками по стенам. Стефен не переставал кричать: «Копай, копай, копай! Все хотят копать на свое несчастье! Раскопать прошлое друг друга, выкопать мечети, поднять храмы, церкви, дома! Словно ковыряются в носу! Чем больше копаешь, тем больше грязи получаешь! Придется все это высморкать! Высморкаться и забыть об этом! Высморкаться и уйти! Высморкаться и уйти!»

Я повернулся, чтобы взглянуть на женщину на портрете: она смотрела на меня уверенным взглядом. У нее были серо-голубые глаза, и я смотрел в них так долго, что у меня начали болеть веки. Казалось, что они что-то знают, и мне хотелось понять что именно.

Когда я встал, она смотрела на меня, возражая против моего ухода. Я стоял как вкопанный. Тогда Дамианти вышла вперед и накинула ей на лицо покрывало в цветочек, только тогда смог двигаться.

— Он обсуждал то, что они нашли в коробке, с тобой?

— Обсуждал? Тафен? — удивилась она. — Вы знаете осла, который дает молоко?

На улице солнечные лучи ослепляли, и ленивые собаки не повели даже ухом, когда я спустился по ступеням и пошел по направлению к главной дороге по тропе, которая петляла между старыми дубами.

Вечером, пока в доме приколачивали, штукатурили, обустраивали и приводили в порядок, я спокойно ускользнул по козлиной тропе на вершину горы. Хотя она проходила справа от нашего дома, мы в свое время не нашли ее. Но из дома можне было проследить весь путь до вершины: большие сосновые деревья маршировали единым строем до самого горного пика: выстраивались там, обозревая долину и обсуждая свою стратегию.

Трава здесь росла густыми золотыми островками, a тропа была каменистой, часто почти скользкой, и мне приходилось идти осторожно. Если под ногами не было острого камня, лежал ковер из сосновых иголок, и это — из-за отсутствия силы сцепления с подошвами моих плоских резиновых сандалий — придавало еще большее чувство неуверенности ногам. В это час можно было увидеть случайного козла, жующего на склоне холма, но вскоре владельцы разберут по домам и помесят в загоны всех животных.

Мне потребовалось не больше пятнадцати минут, чтобы до стигнуть вершины холма. От вида, открывающегося отсюда, захватывало дух. Здесь можно было разглядеть ту часть долины, которая была не видна из дома. Прямо подо мной находился большой пруд, напоминавший кусок стекла без единой царапины. Позже я выяснил, что в зимние месяцы он служил полем для крикета, а в сезон дождей — бассейном для местных жителей. Рядом с деревней была глубокая впадина, внутри которой примостилось несколько маленьких хижин. Вокруг меня росли старые сосны; некоторые из них поднимались в высоту на пятьдесят футов и больше. Там было множество колючих растений, в которых жили насекомые и птицы. Если посмотреть на дом, то можно было увидеть только его крышу — ее гладкая красная кожа была аккуратно покрыта рисунком, характерным для Найнитала, — и две дымовые трубы в тугих шляпах.

Несмотря на все мои попытки, я не смог разыскать ее могилу. Повсюду росли кусты ежевики, и, хотя вершина холма выглядела издалека маленькой, она была слишком большой, чтобы обыскать ее за несколько часов. В одном месте я нашел намек на каменную кладку и подумал, что обнаружил могилу. Но когда я очистил ее от ползущих растений, то понял, что это небольшой водоем, давно заброшенный и покрывшийся за много лет трещинами.

Когда я вернулся, Физз ничего не сказала. В этом была вся Физз — она всегда оставалась доверчивой и неподозрительной. Рабочий день закончился, Бидеши и Дукхи сидели на передней веранде и составляли с ней планы на следующую неделю. Шатур кормил свою курицу семенами горчицы с ладони. После каждого клевка Бегам наклоняла голову, чтобы посмотреть в глаза мальчика, и кудахтала от удовольствия и радости. Когда я перебрался через колючую проволоку, чтобы попасть на территорию имения, я заметил Ракшаса, который стоял возле стены кухни и наблюдал за мной. Его красивое лицо было печально, и никто из нас ничего не сказал друг другу.

Я взял книги в кожаном переплете и отправился на террасу. Когда Физз закончила с работниками и пошла принять ванну, я все еще сидел там. Стало смеркаться, а я все еще сидел там. Потом я взял книгу с собой в постель, и, когда Физз попыталась обсудить события дня, я отстранил ее; когда она положила руку на мое бедро, я проигнорировал ее, и, когда она, уставшая за день, отвернулась, чтобы спать, я почувствовал облегчение.

Я выключил лампочку и включил фонарь, который Ракшас, по моей просьбе, поставил с моей стороны кровати.

— Нашел еще какие-нибудь грязные подробности? — спросила Физз сквозь сон.

И она заснула. Я опустил левое плечо и склонился под светом лампы; к тому времени, как я заснул (а книга повисла в моей руке), прошло несколько часов.