скромных слов: «Марк, приходи наверх. Мама уехала в город. Я жду». Я положил письмо обратно, сверху камень, и ушел, зажмурив глаза. Мне казалось, что я сплю. Спокойствие, тишина, солнце, маленькие домики, церковь и «Марк, приходи наверх…»

Мне хотелось плакать от счастья за этих двоих, у меня было желание благословить их, их ласки, их любовь. Плакать от счастья, что это еще возможно. Несмотря ни на что.

4.9.1941

Я мчусь на велосипеде на бешеной скорости от Этуаль по Елисейским Полям вниз. Лежу на руле, насвистываю «Тореодор…» и везу в рюкзаке 5 (прописью: пять) килограммов хлеба, который достали для меня наши работники из приюта для поляков в Леваллуа. У них есть пекарь, замечательный пекарь, который дает полякам хлеб без карточек. Потому что любит поляков. Нашелся такой сумасшедший. За что он нас любит? Я вовсе нас не люблю. А хорошие ребята покупают и для меня. От «Тореодора» я перехожу на марш Шуберта, слежу за движениями регулировщика и выезжаю на Ронд-Пойнт со скоростью 60 км в час. При виде обелиска на площади Согласия насвистываю марш из «Аиды», въезжаю на берег Сены, мчусь вдоль Тюильри и Лувра. А теперь — небольшой прыжок в окрестности Ле-Аль — осматриваю мусорные баки. Я, как змея, пробираюсь по узким улочкам. После сегодняшнего рынка мусорные баки набиты битком. Листья салата меня не интересуют. Впрочем, в этих поисках необходимо иметь систему, иметь компас. Таким компасом являются собаки. Помойка, у которой крутится собака, может содержать кое-что интересное типа костей или мяса. Есть — нажимаю на тормоза. «Вон», — вежливо говорю дворняге и отталкиваю ее передним колесом. Рычит, сволочь, должно быть, там что-то хорошее. Смотрю и глазам не верю. Целая баранья голова. Вынимаю из сумки бумагу, обертываю голову и прячу. Немного припахивает, но зато сколько еды. И снова мчусь вдоль Сены. Засмотрелся на плакат «Мадам Капет» с Сесиль Сорель{19} (смерть ее не берет) и со всего размаха ударился носком ботинка, бронированного педальной клипсой, в крыло немецкого лимузина. Вмятина на крыле ужасная. Саботаж, к счастью, никто не видел. Я удираю в неописуемом восторге. Хоть что-то сделал для родины. Вбегаю домой и, насвистывая уанстеп «Саломею», вношу голову. Военный совет с Басей. Припахивает? Баран всегда припахивает. Разделываем баранью голову. Я распиливаю череп ножовкой для железа, добрался до мозжечка. Кроме того, есть язык и щечки. Объемся.

Потом сажусь в кресло и читаю. Мне так хорошо. Часто, когда в бешеном темпе мотаюсь по улицам на велосипеде, когда светит солнце, я чувствую себя счастливым, как никогда в жизни. Я обнаружил улыбку мысли. Иначе назвать не могу. Мне хочется паясничать с самим собой, делать глупости для самого себя; меня разбирает глупая радость и легкость. Мне все нравится, всё вокруг как музыка. Подхваченное в полете настроение отдельных улиц и видов резвится внутри меня, как танцевальный хоровод пар в разных нарядах. Я пью большими глотками что-то, что я не в силах определить. Молодость? Мне хорошо, потому что я молод и силен; мне хорошо, потому что я являюсь самим собой и думаю так свободно, как никогда раньше. И у меня есть Бася. Что еще нужно?

Бася права. Однажды на мой вопрос, полный гордости и тщеславия: «А где бы еще ты нашла такого мужа?» — она ответила коротко:

— В Творках, дорогой!{20}

Юмор у Баси всегда тонкий, как ее губы.

5.9.1941

Утра прохладные, но солнечные. Все купается в пропитанной солнцем дымке и нежно сияет. Дома, мосты, деревья — это не дома, мосты, деревья, они будто нежное воспоминание, тихо произнесенное: «А помнишь?» Я ныряю в узкие улочки в окрестностях Сада растений. Пусто. Только у одного дома стоит тележка, полная фиолетовых букетиков вереска. Несколько слабых лучей солнца бродят по ним, и вереск становится почти красным. По краям тротуаров стоят полные коробки с мусором. Собаки, опершись передними лапами о края коробок, обнюхивают и ныряют в них с головой. Иногда слышен треск разгрызаемых костей, вкусный, сильный. Я сразу чувствую голод и завидую собакам. Чуть поодаль скрипнули открываемые ставни. А под стенами жирным и мерзким шагом бегают крысы. Они бурые, отвратительные и одновременно загадочные, таинственные.

8.9.1941

Позавчера была суббота. Я вышел из конторы в полдень и зашел в бистро выпить пива. Мне еще надо было съездить на другой конец Парижа, в район Ла-Мюэт, за маслом и другими карточными продуктами без карточек. Я стоял и грыз сухой хлеб, запивая пивом. В бистро вошли «наши французы». Начальник финансового отдела, шофер директора, две служащие. Пили аперитив перед обедом. Пригласили и меня. «Что вы пьете?» — «Только коньяк», — отвечаю. Хозяйка ставит передо мной маленькую рюмку. «Нет, мадам, пожалуйста, в таком же стакане, как у этих господ, и столько же». Господа вздрогнули, дамы позеленели. Разговор начался с пословицы или, скорее, поговорки soûl comme un Polonais[301]. Я объяснил им, что эта реплика вроде была сказана Наполеоном и вовсе не является для нас оскорбительной. Якобы польский воин способен к действию даже в пьяном виде, а французский хмельной служака бесполезен. Дискуссия о Наполеоне. Я предложил и им коньяк, и они согласились попробовать. Дискуссия о Наполеоне продолжается. Финансовый начальник нападает на Наполеона. Зачем Наполеон полез в Россию? Надо было. Почему не разрешил использовать гвардию под Бородином? «За восемьсот миль от Парижа не рискуют последними резервами», — цитирую Наполеона. Какой-то человек вошел в бистро, хозяин рассеянно его обслуживает. Оперся на локоть и слушает. Пришла булочница из булочной напротив и тоже слушает. У нас собралась аудитория. Заказываю новую порцию коньяка для всех и переключаемся на «старую французскую галантность». Дамы заявляют, что пресловутая французская галантность — просто вранье. В качестве примера реальной галантности приводят отношение поляков к женщинам. Я им кланяюсь и целую обеим дамам руки. Кассирша заявляет прямо, что все наши рабочие «намного приятнее», чем ее же коллеги. Финансовый начальник переходит к анализу проблемы и утверждает, что у поляков есть прежде всего le charme slave и это кое-что иное, чем галантность. Но я привожу в пример немецких солдат. Они уступают место женщинам в метро. Они лучше воспитаны, а может, лучше выдрессированы, чем вы. Вы потеряли рыцарство. Потом немного говорим о музыке. Шофер директора оживляется. Немецкая музыка — Бетховен, Моцарт, Шуберт. Я протестую, они не немцы. Настоящий дух Германии — Вагнер. Вы можете переварить Вагнера? — Я — нет, — кричу я и еще заказываю коньяк для всех. Им обоим