Ивонн Прентан{23} и Пьером Френе{24}. Старый фильм, но очаровательный. Некоторые фрагменты как у Дега, съемки на открытом воздухе — черно-белый Мане. При выходе из кинотеатра попадаешь в полнейшую темноту. Из других кинотеатров выходили люди, везде мерцали фонарики. Мы возвращались домой обнявшись, я напевал Басе «Je t’aime quand même»[306] и пришел к выводу, что ни в коем случае не хочу умирать. Да и никто не хочет, только в нашей среде не принято говорить об этом вслух. Ни один национальный миф не казался мне убедительным, а этот, самый главный, меньше всего.

28.9.1941

Прекрасный обед — действительно воскресный. Спасибо Лёле, которая принесла нам вчера большой кусок курицы. Я постоянно голодный. Иногда просыпаюсь ночью, съедаю кусок хлеба, запивая вином, и снова ложусь в кровать. День в день по 50, 60, 70 км на велосипеде по Парижу и пригороду, и ничего приличного на зуб.

После обеда мы пошли в Венсенский лес. Было тепло, как летом, хотя день был серый, без солнца. Трава пожелтела и поредела, при каждом порыве ветра летели охапки листьев.

29.9.1941

Один из наших рабочих, занимающийся торговлей на черном рынке и проживающий в гостинице для поляков на улице Ваграм, вчера отмечал именины. Среди приглашенных оказались маркиза де Боньер, директор гостиницы, одна из постоянных клиенток именинника, а также наше гестапо в лице советника Швербеля. Гости отлично проводили время, с удовольствием пели, и в конце концов гестапо запело «Hej strzelcy wraz, nad nami orzeł biały…»[307] Граничит с сюрреализмом.

Об этом рассказывал мне швейцар из Ваграма, очевидец, и К., который там живет и искренне намеревается оттуда съехать.

30.9.1941

Сижу на скамейке на бульваре Араго и разговариваю со старым механиком. «Дядя» Галант, пьяница и скандалист, привез мне килограмм хлеба, а я дал ему немного табака, так и живем.

Вечернее солнце садится за Данфер-Рошро, тепло и светло. Говорим о войне. «Дядя» был на Кавказе и в Туркестане. Говорим о будущем. «Знаете, — говорит старый „дядя“, — после войны европейское общество должно как-то объединиться. А не так, каждый под себя. Иначе вся Европа снова превратится в бордель». Коротко и ясно. «После войны…» Когда это будет. Лучше греться на солнце и не думать.

1.10.1941

Погода, которую я здесь никогда не видел. С утра до вечера меняются цвета, и все они нежные, мягкие, процеженные через марлю облаков. Лавочница в Шатийоне продала мне сегодня паштет без карточек. «Что за мясо?» — спрашиваю. «Откуда я знаю, может, собака», — ответила она с полным безразличием южанки. Она родом из-под Пиренеев. Гав, гав, р-р-р-р.

4.10.1941

Клоун выступил с речью. Сказал, что уже 48 часов на русском фронте идет наступление, которое приведет к окончательному разгрому и уничтожению Красной армии. Наступление идет — это одно, а приведет ли оно к уничтожению Красной армии — другое.

Вечером в Венсенском лесу. Пруд, деревья, газоны, небо — как иллюстрации к «Питеру Пэну». Тишина нарушается треском каштанов.

5.10.1941

После обеда никогда не надоедающее бродяжничество. Лувр, Тюильри, Елисейские Поля. Потом Мадлен, Большие бульвары, Опера. Чудесные клумбы в Лувре засажены осенними цветами. Группы людей демонстративно останавливаются под аркой на площади Каррузель и читают вслух выгравированную там надпись: «Под Аустерлицем, где была сломана сила Германии…» К сожалению, на сей раз это сделают не они. Но им будет так казаться. Это для них главное.

День теплый, мягкий. В Тюильри полно народу. В театре под открытым небом играют оперу Гуно «Мирей». Вдоль низкого забора, окружающего театр, безмолвно стоит и сидит бесплатная аудитория. Вылавливает обрывки музыки и пения, долетающие сюда, иногда громкие, иногда пропадающие среди деревьев. Сцена — платформа, перегороженная поперек стенкой декорации. Видно актеров, входящих на сцену и выходящих «за кулисы». Мирей исполнила арию, вышла за сцену и, усевшись на стуле, принялась вязать. На сцену вышел тенор, пробежал несколько метров по доскам в поисках Мирей. Хор бросил окурки сигарет, поправил наряды, занял за сценой официальную позицию и медленно выходит. Мирей отложила вязанье и тоже выходит. Дуэт. Сентиментальная музыка Гуно течет мягко, на край моей шляпы падает рыжий лист; а помятая блондинка пятой категории целует руку сидящего рядом толстяка. «Chéri…[308]» Конец акта, жидкие аплодисменты. Париж 1941-го или Париж моей матери?

У Гранд-Пале играет немецкий военный оркестр. Попурри из оперетт. Бабушка говорит маленькой внучке: «Видишь, mon petit chou[309], здесь раньше играли наши военные, да, les soldats français…»[310]

На Елисейских Полях толчея. На террасах кафе сидят люди. Нарядный дорогой полусвет постукивает деревом причудливых сандалий. И страусиные перья — последний крик моды.

Площадь Согласия разрыта. Снимают деревянное покрытие и кладут тротуар. Плеск фонтанов. У «Максима» суета — время dîner[311]. Витрины на улице Рояль все беднее, исчезают женские кожаные сумки, им на смену пришли эффектные мешочки и сумки из ткани или войлока. Модель с последних скачек в Отёй — 400 франков. Бульвары. В самых дорогих магазинах цены выросли, но не очень. Только товаров все меньше и меньше.

6.10.1941

У нас ужинал «Игелка»{25}. Он будет шить для меня брюки для велосипеда из пальто. Говорит, что-нибудь придумает. Он портной-художник, портной — свободный дух. Он не живет ни в каком приюте для поляков, а гнездится в «каюте» Армии спасения, получает пособие по безработице в мэрии и подрабатывает шитьем. Что заработает, то и тратит. «Иногда есть нечего, а иногда ужинаю у Ицека около „Отель-де-Виль“ за 50 франков, без карточек». Все сложнее купить нитки, швейные принадлежности. Он посвящает меня в тайны черного рынка, в фантастические операции из рук в руки. Рассказывает о бывшем польском летчике, который торгует бриллиантами. На задворках кухонь подозрительных пабов по 120 000 франков перекладывают из портфеля в портфель.

7.10.1941

Говорят, что:

Бек{26} в Америке и ездит с лекциями.

Есть умельцы, которые из 40-граммовой пачки табака скручивают 64 сигареты, добавляя окурки и окурки от окурков. Еще один способ заключается в том, чтобы сделать пять сигарет из десяти окурков, используя по три на каждую сигарету. Сначала делают три сигареты — остается один окурок. От тех трех остаются три окурка + один = четыре окурка. Из них одна сигарета. Остаются два окурка. Теперь одалживают один окурок, делают из него сигарету, выкуривают и отдают одолженный окурок. Честно, без долгов.

Ясно одно: Гитлер решил отправить определенное количество людей на смерть, и от этого решения он не откажется.

В неоккупированной зоне