Сложнее всего было начать…

Когда-нибудь… в далеком будущем почтенные историки разродятся десятком-другим сухих научных трудов, наполненных архивными ссылками и статистическими выкладками, а затем кто-то ушлый сведет их труд в популярно-просветительскую книжку с броским названием вроде: «Голгофы русского офицерства». Или же ничего этого не будет — чувство уважения к противнику господам социал-интернационалистам в подавляющем большинстве неведомо. И если им все же выпадет победить в этой войне, то можно не сомневаться: уж эти-то постараются! Эти триумфаторы напишут свою историю — ни у кого из потомков не возникнет и мысли о том, что наша проклятая Гражданская была войной обычных, из плоти и крови, людей, говоривших на одном языке и живших доселе бок о бок в одной стране. Нет… в изложении господ соц-нациков сие наверняка будет выглядеть подлинным Армагеддоном — и опять же, можно не сомневаться, кому будет уготована роль легионов преисподней.

До войны мне неоднократно приходилось читать, а порой и слышать в личных беседах, воспоминания наших старших коллег о первых послефевральских — сиречь дотриумвиратовских — временах, когда одурманенная нежданной «свободой» чернь едва не утащила страну в пропасть анархии и хаоса. Тогда для России все же нашелся спаситель — можно сколь угодно неоднозначно оценивать те или иные решения и поступки Главковерха, но то, что тогда, в 16-м, Лавр Георгиевич Корнилов спас Россию как державу, ясно любому мало-мальски здравомыслящему человеку.

Тогда — нашелся. Впрочем, сейчас, полагаю, не помог бы уже и Корнилов. Ибо на сей раз волна безумия захлестнула весь земной шар — и дикие, невероятные новости из тысячеверстной дали вдруг оборачивались стуком прикладов в дверь…

Четыре месяца минуло с тех злосчастных выстрелов на «Бирмингеме» — и к их исходу прежний мир выглядел как обрушившийся карточный домик. Великие державы, вцепившиеся друг другу в глотки, словно псы, бросились было рвать упавшего первым, но свалившая его чума не разбирала государственных границ и линий фронтов.

По долгу службы я прекрасно знал о потоках английского — да и что греха таить, и русского тоже — золота, струившихся мимо молчаливых швейцарских банкиров в кассы социалистов Центральных держав и их заокеанских камерадов. Это было в порядке вещей — точно так же, как те же немцы щедро подкармливали ирландцев, радикальных лейбористов и наших родных турухановцев. И листовки из начинки их агитснарядов порой как две капли воды походили на те, что отправляли за линию фронта мы сами. Месяц спустя эта же гаубичная батарея била шрапнелью по «братающимся» на нейтральной полосе… а еще двумя неделями позже пришедшие из пехотного полка солдаты расстреляли ее командира и двух офицеров…

Порой трудно было заставить себя поверить в реальность происходящего — когда, например, полк, всего полгода назад дравшийся в одиночку против двух кайзеровских дивизий, недрогнувший, выстоявший под градом снарядов и бомб, вдруг бросал позиции перед двумя ротами — причем немцы, подозревая подвох, еще добрых полдня не решались занять оставленные траншеи. И если бы просто бросал… командир полка, георгиевский кавалер, пытавшийся остановить бегущих, был убит вовсе не немецкой пулей…

Как?.. почему?..

Похоже, к этому моменту в Димочкиной голове также завелось некоторое количество коньячных паров. В ином случае он вряд ли стал бы перебивать меня замечанием, что никак уж не ожидал подобной достоевщины от выпускника Академии, тем паче — от слушателя его лекций. Ибо для ответа на них не нужны подполковничьи погоны, хватит и капитанских. Правда, ехидно добавил Синев, ухитрившись поймать в темноте мой недоуменный взгляд, в последнем случае к капитанскому званию неплохо бы также добавить: Линдел-Гарт.

Тут уж завелся я.

Имя британского военного теоретика было мне, разумеется, знакомо, хотя при всей царившей до войны в наших «высших сферах» англомании в деле высокой стратегии господа генералы все же предпочитали заимствовать идеи у наследников Мольтке-Шлиффена. Сие, в общем-то, было логично — что хорошо для кита, необязательно подходит слону, а для России все же основным всегда оставался именно сухопутный фронт.

Вдобавок, вставил Димочка очередное ехидное замечание, идея удара по шверпункту импонировала нашим генералам еще и потому, что требовала — по крайней мере, на первый взгляд — куда меньше мысленных усилий, чем пресловутые «непрямые действия».

Затем его превосходительство неожиданно осведомился, насколько хорошо я знаком с теоретическим багажом наших нынешних противников — сиречь социал-интернационалистов.

Проще всего было бы оскорбиться, но с Димочкой, как я помнил еще по Академии, подобная реакция на его вопросы цели обычно не достигает. Посему пришлось честно признать, что от близкого ознакомления с предметом меня отвратило природное чувство брезгливости. Конечно, плох тот консерватор, который не был в юности либералом, но лично мой юношеский «крен левизны» не заходил дальше октябристов.

За сим признанием, по идее, должна была последовать нравоучительная нотация на тему: врага нужно знать в лицо — однако Синев ограничился лишь неодобрительным — насколько я смог разобрать в полумраке — покачиванием головой и спокойно, словно на одной из давешних лекций, принялся разъяснять свою мысль.

По его словам, знакомство с социал-интернационалистическими теориями следовало начинать, разумеется, не с господина Туруханова, являющегося не более чем популяризатором, причем не самым лучшим, а с его германского собрата герра Хасселя. Желательно — в подлиннике, так как все известные ему, Димочке, русские переводы сего «ученого» мужа грешат изрядными лакунами, а порой и прямыми искажениями, в зависимости от того, насколько сильно позиция классика социал-интернационализма расходилась с политикой, проводимой курирующей данную подпольную типографию фракцией. После же помянутого герра можно приступать и к более основополагающим источникам — скажем, к герру Марксу. И проделать сие стоит хотя бы потому, что именно ортодоксальный марксизм оказался, по сути, единственной наукой, предложившей хоть сколь-нибудь приемлемое объяснение причин Первой мировой войны — кризис системы управления.

Также стоит, продолжил Синев, отметить, что господа социалисты раньше прочих отметили, что к завершившему эту войну Антверпенскому миру куда больше подошли бы завершающие слова «ко всеобщему неудовлетворению». Ибо, хотя формально у двухлетней бойни и выявился победитель «по очкам», его главный противник отнюдь не считал себя побежденным. Так сказать, проекция Ютландского боя в политику. Ведь, хотя в свинцовых волнах Северного моря исчезло куда больше английских моряков, чем немецких, утро следующего дня застало в море лишь линкоры Джеллико, а не «победивших» Хиппера с Шеером… Проиграв Бородино, Наполеон с горя занял Москву, если уж приводить совсем простые аналогии.

В случае с Ютландом правильнее будет сказать, что ни одна из сторон так и не сумела добиться своей цели, — нового Трафальгара не вышло. Германский флот продемонстрировал, что он может быть серьезной угрозой Гранд-флоту — виккерсовские же калибры наглядно пояснили, что вторая подобная попытка может оказаться для детища Тирпица последней. Особенно когда через два месяца на место погибших крейсеров Худа в британскую боевую линию встали их японские сородичи.