2 сентября, понедельник.

Пишу сейчас в дневнике, потому что Лин[942] (да, так ее зовут) читает в саду, а у меня от разговоров отсох язык, и я никак не могу взяться за «Мотыльков» или хотя бы подлатать, наконец, свои старые статьи. Вчера был долгий и весьма утомительный день – тяжело разговаривать в саду с малознакомым человеком. Очень милая молодая женщина с той неотъемлемой наготой – не могу подобрать слово, – которая так часто свойственна молодым, не имеющим иллюзий на свой счет; честность, порожденная бедностью. Она живет в Лондоне на £200 [в год], которые получает за статьи, а у ее отца, пресвитерианского священника в Абердине, жалование в £600, а пенсия будет £400. А поскольку в семье 5 детей, ей никогда ничего не достанется. Все это порождает честность, ясность взгляда и строгость, которые я, пожалуй, предпочту пышному благополучию Дотти. Одним садовником, персидским горшком и т.д. больше или меньше – какая разница, ее жизнь пересыщена и праздна, а вот Лин знает каждую вещь в своей комнате, ведь она постоянно экономила, чтобы купить именно их. Ну а что сказать о ней? Ох, я слишком устала от разговоров и анализа.

Роман уже сложился бы в моей голове, позволь я своему разуму отдохнуть и побыть в состоянии покоя, моря без приливов и отливов, но я все время будоражу свой разум, подрывая его основы. Неважно, послезавтра я отправлюсь к Вите и начнется одиночество*. Буду размышлять целый месяц. У Лин есть определенный аскетизм. Она прямолинейна и рассудительна; открыто заявляет, что идет в туалет; но сексуально неразвита, я бы сказала; никогда не увлекалась молодыми людьми или вином; в ней есть нечто хладнокровное и разумное, несомненно, унаследованное от отца-теолога и связанное с ее шотландским фермерским происхождением. Она изучала английскую литературу и стала опытным критиком, что редкость среди молодых женщин. Она излагает свое мнение точно и методично, как иногда делает Джанет Воган. (Джанет, кстати, была здесь в конце прошлой недели). Этот тренированный ум – молодой и довольно странный, – кажется, он подавляет энтузиазм, возможно, слишком сильно. Странно видеть сплошную взвешенность и критику, не говоря уже о трезвости и проницательности слов из уст ее невинного круглого румяного личика с искренним взглядом этих голубых глаз. Она собиралась купить пудру для лица – пошла искать какую-то определенную марку, а вместо нее купила кактус. О, а еще она рассказала историю о мертвеце на пляже. Они с Энид Уэлсфорд[943] катались на машине, как-то вечером заехали в бухту, и Энид захотела пройтись по песку. В итоге Лин увидела на пляже пальто и пару ботинок – оказалось, это мертвец. Она развернулась и убежала, ничего не сказав Энид и не думая о том, что на него могут наткнуться дети; она была просто в ужасе, так как видела труп впервые. Я очень ярко представила себе эту сцену. Энид вернулась.

– Ты что-то увидела?

– Да, увидела.

Потом они сообщили жителям деревни. Мужчина был несчастлив в браке, все время выглядел подавленным и в итоге покончил с собой; они нашли его в тот же вечер – сапоги торчали из песка, а лицо, я полагаю, было совершенно изуродовано.

Только что прочла пару страниц записей Сэмюэла Батлера[944], чтобы избавиться от привкуса жизни Элис Мэйнелл[945]. Читатели, конечно, предпочитают блеск и вздор. И все же читать интересно; меня немного дразнит тугой бездыханный стиль Мэйнелл; но потом я думаю: «Что у них было такого, чего нет у нас?» – несомненно, некоторая учтивость и изящество. У них была вера, а у нас ее нет; она родила семерых детей, писала по пять абзацев в день для светских газет и т.д. и все время выглядела как распятая святая; а еще она была очень веселой и, похоже, остроумной, во всяком случае абсолютно погруженной в разного рода приключения и жизнь; ездила в Америку читать лекции, зарабатывала по £15 за каждую и отправляла эти деньги домой, чтобы помочь Уилфриду[946]. Но я не это хотела сказать. Когда читаешь биографию, невольно сравниваешь ее со своей жизнью. И делая это, я осознавала некоторую сладость и достоинство той жизни по сравнению с нынешней – даже с нашей текущей. Но на самом деле их жизнь была невыносимой, такой неискренней и такой изощренной; вот я и думаю, что это лишь словоблудие и лоск. Виола[947] не может перестать все подслащивать – в книге лишь две острые и потому запоминающиеся вещи: во-первых, ее мать не умела дружить и не вкладывалась в отношения. Старый Ковентри Пэтмор[948], которого она считала равным Шекспиру, выразил недовольство, что потерял первенство среди ее друзей и ушел; после этого она убежала в комнату, потому что ненавидела выражать свои чувства, а еще ненавидела длинные рассказы о болезни и смерти в биографиях; она отвернулась от сына, когда была при смерти, и позволила ему лишь поцеловать свою руку. Во-вторых, у Элис было странное восхищение Честертоном. «Будь я крупным мужчиной, походила бы на Честертона». То есть все ее взгляды своеобразны и странны, а ведь она педантично их придерживалась. Она выработала собственную манеру поведения. Было бы лучше и легче, если бы Виола перестала четко излагать факты и рассказала бы нам что-нибудь жизненное и понятное, вот только она не может отключить логику. Кэтрин Мэнсфилд описывает свой визит в их имение в Сассексе, женщин в сараях и коттеджах; дочерей, поющих длинные монотонные баллады, а затем – рискну предположить, ради контраста и эффекта неожиданности, – вдруг живенькие песни мюзик-холла, которым их научили братья. Кэтрин описала их как множество русалок Берн-Джонса с длинными густыми волосами, играющих на средневековых инструментах и распевающих старинные песни. Миссис М. сидела рядом. Я видела ее в 1910 (?) году у миссис Росс и слышала ее рассуждения о климате, а потом, в омнибусе, она и вовсе впала в исступление… Я тогда написала, что видеть поэтесс во плоти – сплошное разочарование[949]. Она ведь тоже писала стихи – поразительно, что два или три стихотворения переживут все, что когда-либо написал мой отец. Странно – очередное сравнение, вызванное прочтением биографии, – но я все время думала о том, как мало хорошего можно сказать обо мне.

* Это было оптимистичное предположение – не оправдалось.

4 сентября, среда.

Я только что вернулась из Лонг-Барна, то есть из Эшдаун-Фореста, откуда меня забрал Л.; съела сочную грушу, нагретую солнцем, и придумала следующее: выделить

Одинокий разум

в «Мотыльках в качестве персонажа. Не уверена, но