Ни для кого не было секретом, что на региональном сходняке его голос взамен на безбедное пожизненное пособие купили «новые» воры. Они же частенько выступали от его имени на больших российских сходняках. Конечно, теперь Серый был далеко не тот, каким помнило его старшее поколение урок: он раздобрел и больше напоминал деревенского деда, который все свободное время готов просидеть на завалинке, смоля горькую махорку. И тем не менее Серый был по-своему привязан к местам заключения. Что в нем напоминало былого «нэпмановского» вора, так это отличное знание тюремных и лагерных законов и неуклонное следование им. Если он оставался на воле более двух лет, то против воли начинал думать, что жизнь его остановилась, и не было для него лучшего способа реанимировать себя, как совершить новое преступление. Получал он, как правило, небольшой срок и после отсидки возвращался из тюрьмы жизнерадостным и окрепшим, как будто провел время не в колонии строгого режима, а в республиканском санатории.

— За Варяга! — громко высказался сахалинский вор Хрящ.

Хрящ был вызывающе молод, короновался он всего лишь в прошлом году. Однако нахальства ему было не занимать: он не пасовал перед авторитетными ворами и всегда держался независимо и очень достойно. Хрящ пользовался покровительством крупного законника, смотрящего Приморья, Кирилла, который видел в парне достойную себе замену.

Оставался еще один, кто не проголосовал, — законный вор по кличке Рослый. Он действительно был очень высок и, наверно, поэтому сильно сутулился. Даже в помещении с высоким потолком он немного наклонял голову, как будто опасался, что может удариться макушкой о выступающую балку. Воровская специальность у него была карманник, и можно было только удивляться, как такая огромная и тяжелая ладонь могла незаметно заползать в карманы пиджаков и курток. Но впечатление это было обманчиво: Рослый слыл настоящим виртуозом в своем деле и не раз, ради забавы, демонстрировал проворность своих рук. Каждая фаланга его пальцев, казалось, была наделена душой и могла вращаться и двигаться без всякой зависимости от других пальцев. Такого гибкого изящества не сумел бы показать даже пианист, обремененный неоднократным лауреатством.

Сейчас голоса на сходняке разделились поровну. Воздерживаться было не в правилах Рослого, и от его голоса сейчас зависела судьба власти в колонии. Теперь все взгляды были обращены на Рослого, а его как будто бы ничуть не беспокоило всеобщее внимание — он продолжал упражнять пальцы, перекатывая в ладони два металлических шарика. Эту зарядку для пальцев он делал по нескольку часов в день и относился к ней так же серьезно, как пианист к разучиванию гамм. Никто не торопил Рослого, как будто все опасались, что своей нетерпеливостью они могут перепутать разложенную масть. Семеро воров предпочтение отдали Варягу, столько же было на стороне Ореха.

Мишка знал, что Рослый по жизни был безукоризненно чист: его невозможно было уличить в наушничестве и предательстве. Он обладал надежной воровской специальностью, его нельзя было подкупить, и вдобавок он с пренебрежением относился к поросли «новых» воров и насмешливо называл их «ядовитыми». Самого себя он причислял к традиционной воровской школе, которая славилась не разухабистым мордобитием во время лихой и веселой пирушки, а тонкими психологическими наблюдениями, позволявшими, например, по одним глазам угадать, как туго набит кошелек у потенциальной жертвы.

Орех запоздало подумал о том, что нужно было бы попросить Беспалого на время сходняка затолкать Рослого в карцер, где тот мог в полном одиночестве оттачивать свое ремесло. Сейчас же от желания или каприза Рослого зависела судьба всей колонии.

Михаилу не удалось скрыть волнения: рука сама собой потянулась к нагрудному карману, где лежала колода карт. Вытащив ее, он стал неторопливо раскладывать пасьянс. Об этой его привычке знали многие, и сейчас, наблюдая за тем, как карты веселым веером разбегаются по столу, некоторые блатные невольно заулыбались.

Варяг, напротив, выглядел вполне спокойным.

— Вот что я вам скажу, бродяги, — наконец вымолвил Рослый. — Я давно знаю Варяга. Я вырос на его имени! Я еще в малолетке парился, а его погоняло по всей России уже гремело. Помню, как рассказывали о том, что ссученные хотели заставить отрицал работать. Дубинами загоняли их в промзоны… Все сломались, все пошли, а вот Варяг остался! — Голос Рослого при этом уважительно потеплел. — А когда его пытались выкурить из штрафного изолятора, так он такую махаловку устроил, что потом трем красноперым пришлось на лбы ставить пластиковые заплатки. Варягу за это баловство накрутили еще срок… — Он помолчал. — Орех не такой именитый вор, но характер в нем тоже имеется. — Рослый не переставал перекатывать металлические шарики между пальцами. Шарики то прятались за фаланги, а то вдруг выскакивали на середину ладони. Этакая игра в салочки. — И потом, — продолжал он, — свое право на корону Орех сумел доказать делами. Но только вот что я хочу сказать вам, бродяги. Не тот стал Варяг, каким был лет десять назад. Может, я сам сильно одичал здесь, у Беспалого в Заполярье, но мне что-то не по нутру его столичный прикид. Варяг стал очень напоминать бобра, на которого так и чешутся руки. Так и хочется распотрошить его до исподней рубахи. А потом, люди, вы заметили, как он стал изъясняться? От него почти не услышишь фени. Мне порой кажется, что я разговариваю не с законным, а с фраером чистой воды! Может, у них, в столицах, теперь принято обходиться без блатной музыки, но у нас свои понятия, и их никто не отменял.

Сказанное было очень серьезным упреком в адрес Варяга. Каждый блатной обязан был изъясняться на фене, и чем выше его воровской статус, тем изысканнее должен был быть его жаргон. Разговаривать на фене — совсем не значило приправлять свою речь матерком, за который порой могут спросить очень строго. Это в первую очередь — уметь отделить свой язык от фраерского толкования и сохранить то, что шлифовалось многими поколениями зэков. Блатная феня — это как бы некий заповедный край, в котором должен проживать каждый уважающий себя вор, и каждый обязан был оберегать этот язык от временных жильцов тюрьмы.

Как правило, законный в совершенстве владеет блатной музыкой, без нее невозможно завоевать авторитет у осужденных. Феня — как волшебный ключик, благодаря которому открывается дверь, ведущая на воровской Олимп.

Варяг феню не позабыл: разве можно позабыть родной язык? Но что правда, то правда: в последние годы он пользовался ею все реже. Конечно, на то имелись свои объективные причины, и самая главная из них — изменение собственного имиджа, а во время длительного пребывания за границей надобность в блатной музыке отпала совсем. К тому же его всегда раздражала понтовая речь приблатненных, из которых жаргонные словечки сыпались, словно горох из драного мешка. Подчас они даже не подозревали об истинном значении произнесенной фразы. А слова могли быть столь же опасны, как неразорвавшаяся граната. Варяг мог припомнить случаи, когда блатные отрезали «сквернослову» язык.

Воры всегда считались специалистами по фене. Среди них встречались такие мастера устного жанра, что блатная музыка в их исполнении воспринималась как творчество, а «пенки», что они выдавали во время разговоров, мгновенно попадали в сокровищницу тюремного фольклора.