– Что там? – подгадав время, насторожилась стряпея. – Чужой, что ли, мелькнул?

– Да где?

– Вона!

Старичок-возчик сощурил выцветшие глаза:

– Ну тебя с чужим! Он разве покажется? Пёс это.

– А я о чём? Собачка лешая…

Другие тоже начали вглядываться.

– Рубашкой сера…

– И бесхвостая!

– А почему сквозь неё куст видно?

– Зря ли ворон вчера над поездом летал, каркал!

– Да он всё время тут вьётся, – пискнул кто-то. – И каркает знай…

Болтливого утянули за оболок вразумлять. Прочие старательно ужасались:

– Ишь зубы оскалила!

– И ещё кружат, ещё, глянь…

– А куда бегут?

– Наверно, туда, где война будет.

– Ой, горенько! Не к добру…

Даже Хобот на время забыл свою скорбь, вертел во все стороны головой. Страшное диво ему так и не показалось, а вот за сугроб заскочить он еле успел. Вернулся шаткий, лицо совсем восковое. Застонал, рухнул на нарту. Ворона упрашивали ещё сходить на развед, он пугливо отказывался. Вдохновенные обозники восплакали к Злату. По грозному приказу «батюшки-хозяинушки» дикомыт очень неохотно убрёл к берегу. Вернулся вдвое быстрей утреннего и пуще прежнего оробевший.

– Следы, – залетало над поездом. Люди всегда всё знают, даже то, о чём слуга шепчет на ухо господину. – Следы пёсьи кругом! За снятыми шкурами пожаловали. За хвостами…

Возчики начали останавливать сани. Народец постепенно собрался в кружок, посредине которого стоял на коленях, озирался, комкал плетёный гашник зачуявший гибель Хобот.

– Я вам поперёк пути свою ступень не метал!.. – ещё пробовал он огрызнуться, но голос утратил силу, сипел жалко, надсадно.

– А правду ли бают, – спросила стряпея, – когда в Веретье зеленец позноблять начало, они пришлую бабу в бочку закрыли, хворостом обложили да подожгли?

В иной день Хобот, пожалуй, мог задуматься, откуда выскирегской служанке знать притчу, случившуюся в заглушной деревне Левобережья. Ныне, однако, смекалка у Хобота вытекла туда же, куда почти всё нутро. Он схватился за нож:

– Не дамся… убью…

– Ха, – сказал Ворон.

Дединька-возчик огладил белую бороду:

– Ты, подборыш, вот что послушай. Мы все тут грешны Богам: без срама да без греха никто ещё рожи не износил! Только мы, как от пращуров заведено, при начале пути исповедали, кого что тяготило… неча тайным злодеяниям под полозьями застревать!

– А тебя, отецкого сына, – подхватил другой, – мы только по имени знаем, да и то: у маяка имён небось, как у рыси пестрин!

– Маяки люди тёмные. Сойдутся, на особом языке говорят, добрым мирянам неведомом.

– Давай-ка, любезный, исповедуй добром! Что за плечами такого несёшь, что нам с твоего появления совсем удачи не стало?

– Не то, – приговорил третий, – уж не обессудь, прямо здесь тебя и покинем. Нежилым жильцам, бесхвостым собакам, всей неключимой силе урманной…

Златичи одобрительно гудели, поддакивали, кивали. Говорить осмысленные слова Ворон им не доверил. Молодые, не выдержат, захохочут.

У маяка из-под разметавшейся шубы выползла багровая струйка. Он взмолился хрипло, страшно:

– Не бросайте… не здесь… два дня ещё… У Селезень-камня останусь, там подберут.

– Кто?

– Люди вольные…

Поезжане притихли, затеяли переглядываться. Злат нарушил молчание:

– А я-то гадаю, человек или зверь лесной тебя упряжки лишил.

Хобот обернулся к нему, взгляд был тёмный, мёртвый.

– Мне, добрый господин, лютая сучилища упряжку смутила. Давно бы тварюгу прибить, а я знай кормил… – Приподнял повитую руку. – Вот, получил за добро.

Ворон выслушал не переменившись в лице. На что ему занадобилось спросить именно об этом и именно так, Злату недосуг было гадать.

– Что же ты, дорожный человек, сразу нарту не бросил, на полдень не повернул? Уже добрёл бы к жилью. А если бы нас Боги не нанесли?

Хобот мотнул кудлатой башкой, да так, что заметались хвосты оплечья. Он не хотел больше говорить, но из лесу долетел вой. Близкий, полный предвкушения и потаённой насмешки. Маяк пуще прежнего съёжился под полуторной шубой.

– Той шаечке вольной я драгоценные снадобья… из самого Шегардая… Денег плачено – до завтра не перечесть! Если не довезу, лучше самому в петлю…

Драгоценные снадобья! Злату пришлось удивиться:

– А бают, повольники за весь неимущий народ голодные и раздетые ходят. Что, панибратья твои царский поезд разбили с данями за двенадцать лет? Зеленец торговый обнесли?

– Какой зеленец… Телепеня промышленника подстерёг. Тот на правый берег земляной дёготь вёз. Я сам-то не видел… Мне порты богатые отдали, и те насквозь провоняли.

Злат не сдержал уже настоящего удивления:

– А мы совсем другое слыхали. Будто дикомыты его… Так, стало быть, крови на тебе нету? Или всё-таки есть? Исповедывай!

– Перстом не тронул, – усердно правился маяк. – Бакуню молодой один порешил, Лутошкой люди зовут… ни при чём я!

– Уж так ни при чём? А навёл кто, снова не ты?

– Истинно, не я! Я же что, моё дело маячить… злые дела на добрую пользу обращать…

Из лесу вновь донёсся вой, звучавший голодом и надеждой.

– Не унимаются, – зашумели походники. – Не до конца ты, Хобот, душеньку опростал!

Торговец краденым затрясся, заплакал, только слёз не было.

– Сосед повольничков навёл, достатку завидуя… Лигуем зовут…

Ворон подошёл, неся большую тёплую кружку:

– Испей, Хобот.

– Не стану! И так нутро печёнками выпадает…

– Пей, – ласково повторил Ворон. – Не то шею сверну.

Хобот взял кружку. Выхлебал, стуча зубами по краю. Дико огляделся кругом… Схватил рукой живот, закатил глаза, свалился. Лицо – острый нож, мокрая борода торчком, рот нараспашку…

– Помер! – ахнула стряпея.

– Спит, – невозмутимо ответил Ворон. – Проснётся здоров. Погоди ещё, завтра всю завариху у тебя съест.

Всё сбылось близко к тому, как предсказывал дикомыт. Утром Хобот не то чтобы проснулся здоров, но хоть проснулся. Не осквернил наглой смертью дорогу и поезд, а главное – жениха. Вчерашнее помнилось крайне смутно, морока от яви не разберёшь. Сперва маяк отсиживался на своей нарте, врастопырку на тюках, так никем и не потревоженных. Когда надоело мотаться вперёд-назад с движением потяга – обулся в лапки, пошёл. Псы крутились у него за спиной. Нюхали след, примеривались к изгвазданной шубе. Хобот зверовато оглядывался, замахивался кайком: