Напомню, каким он вступил в революцию: малозаметным функционером-исполнителем, умевшим не просто ждать своего часа, но и не жалеть себя (и других, конечно), выполняя задания Ленина и партии. Сегодня, в день 50-летия, принимая поздравления от членов Политбюро, народных комиссаров, руководителей многочисленных государственных и общественных организаций, Сталин осязаемо почувствовал, что за эти двенадцать лет после революции он научился (или, как он говорил, «наловчился») управлять временем. Нет, конечно, не в том смысле, как об этом пишет Герберт Уэллс, а в том, что он стал чувствовать и понимать: в какой момент форсировать события, когда нанести разящий удар по фракционерам, как использовать фактор времени в гонке индустриализации и начавшейся коллективизации. Ему казалось, что он «пришпорил» время.

Молотов и Каганович предлагали более торжественно отметить юбилей признанного уже почти всеми «вождя». Его удержала не скромность. Просто у него еще свежо было в памяти 50-летие Ленина. Он не раз ловил себя на мысли: ленинские слова о нем, Сталине, обычно приходили ему в голову, когда нужно было делать принципиальный выбор. Подлинный выбор предполагает способность субъекта ставить себя на место тех, кто зависит от него. Ленин умел мысленно принять роль другого; умели это и многие соратники Владимира Ильича. Но только не Сталин. Даже трудно представить, чтобы Сталин мог себя поставить, допустим, на место своей жертвы. Его прямолинейное мышление не допускало таких коллизий. Но сдерживать себя Сталин умел, особенно в начале своего восхождения. А в канун 50-летнего юбилея Сталина его сдержал Ленин. Пока сдержал.

А тогда 50-летие Владимира Ильича отмечалось в Московском комитете партии. Правда, не было самого юбиляра. Вечер открыл Мясников. С пространной, но маловыразительной речью выступил Каменев, подчеркнув, что Владимир Ильич в «словах хвалы не нуждается, и пролетариат не привык словами, торжественными одами чтить своих вождей, своих лучших товарищей». Затем он долго говорил о войне, которая «вздернула на дыбы массы», о том, что Ленина по праву можно назвать главнокомандующим армией пролетариата, который придет к победе над старым миром. Говорил Горький, почему-то повторяя слова Троцкого о том, что русская история бедна выдающимися людьми… Как всегда оригинально, с пафосом, выступил Луначарский, показывая руками, как вокруг Ленина всегда «веет ветер, ветер вершин». Читал стихи пролетарский поэт Александровский, говорил о высоком демократизме Ленина Ольминский. Сталину тогда показались совершенно неактуальными слова, сказанные Ольминским: «Одна из самых характерных черт Ильича – его демократизм. Ленин демократ по самой своей природе». Сталин вспомнил, что его покоробило от этих слов: война еще не отступила, а тут о демократии… Разве для революционера это главное?! И здесь он услышал, как Мясников предоставил слово ему, Сталину. Он готовился к речи, искал что-то необычное и неожиданно решил в день юбилея Ленина сказать… об умении Ленина признавать свои ошибки. Сталин говорил о том, что Ленин был сторонником участия в выборах виттевской думы, но затем публично сказал всем, что ошибался. Так и в 1917 году, негромко читал текст Сталин, Ленин ошибался в отношении к Предпарламенту и потом публично признал это. «Иногда т. Ленин в вопросах огромной важности признавался в своих недостатках. Эта простота особенно нас пленяла, – завершал свою речь Сталин. – Это, товарищи, все, о чем я с вами хотел поговорить». Слушатели жидко поаплодировали пятиминутному выступлению Сталина, немного недоумевая над неюбилейными словами наркомнаца, как вдруг в зал вошел Ленин.

Речь его была короткой, динамичной, запоминающейся. «Я прежде всего, естественно, должен поблагодарить вас за две вещи: во-первых, за те приветствия, которые сегодня по моему адресу были направлены, а, во-вторых, еще больше за то, что меня избавили от выслушивания юбилейных речей». Затем он сказал, что юбилеи надо отмечать по-другому, и заговорил о положении дел в партии. Успехи революции, победы, которые мы одержали, продолжал юбиляр, временно отодвинули от нас задачи, которые мы должны решать сегодня в самых различных областях. «…Нам предстоит громаднейшая работа и потребуется приложить труда много больше, чем требовалось до сих пор. Позвольте мне закончить пожеланием, – сказал Ленин, – чтобы мы никоим образом не поставили нашу партию в положение зазнавшейся партии».

Почему Сталин тогда, в вечер чествования вождя, решил отметить «ошибки» Ленина? Он сейчас не мог ответить на этот вопрос. Показать, что наркомнац не ручной? Выделиться? Или он знал, что Ленин не боялся никакой правды? Обо всем этом можно только догадываться. Во всяком случае, упоминание об этом выступлении первое время вызывало у самого Сталина чувство неловкости. Когда заместитель заведующего Центральным партийным архивом В. Адоратский обратился к Сталину с просьбой разрешить включить в сборник статей «О Ленине» его выступление на юбилейном вечере, тот отказался. Резолюция на письме была красноречивой:

«Тов. Адоратский.

Речь записана по существу правильно, хотя и нуждается в редакции. Но я бы не хотел ее печатать: неприятно говорить об ошибках Ильича.

И. Cт.».

Позже, однако, его выступление, «отредактированное», попадет в Собрание сочинений Сталина. Неловкость, «ложная скромность», чувство совестливости покинут его довольно скоро. Уже в начале 1925 года он согласится с предложением В. Молотова о первом крупном увековечении своего имени. После этого Председатель ЦИК Союза ССР М. Калинин и секретарь ЦИК А. Енукидзе подпишут постановление Президиума Центрального Исполнительного Комитета, в котором говорилось:

«Переименовать гор. Царицын – в гор. Сталинград; Царицынскую губернию – в Сталинградскую; Царицынский уезд – в Сталинградский; Царицынскую волость – в Сталинградскую и ж.д. станцию Царицын – в Сталинград».

На дворе было 10 апреля 1925 года. После смерти Ленина прошло немногим более года. То было одно из первых «испытаний совести», которое Сталин не выдержал. Впрочем, никакого смущения от «скромного» согласия на массовые переименования Сталин не испытывал. Гегель, которого он невзлюбил за свои бесплодные попытки овладеть хотя бы «оглавлением» его философии, писал, что совесть – это «процесс внутреннего определения добра». У Сталина то, что люди называют совестью, уже находилось во внутреннем заточении. Его совесть раз и навсегда была лишена каких-либо шансов.

Уже в 1927 году газеты опубликуют «Приветствие сталинградской газете «Борьба», подписанное – «И. Сталин». Скоро это станет нормой. Я не раз задумывался: что мог испытывать человек, беря в руки газету (например, «Правду» 3 марта 1927 г.), где напечатано краткое изложение его речи на собрании в железнодорожных мастерских, носящих его имя? Ты жив, а твоим именем уже названы области, города, районы, предприятия, парки, газеты, корабли, дворцы культуры. Разве это не претензия на бессмертие?

Вот где иллюзия власти судьбы над временем! Ты жив, но ты уже бессмертен! Сталин знал, что свое время он переживет. Но бессмертие – еще не вечность!

…Таким был человек, ставший волею обстоятельств во главе огромной крестьянской страны.

Герберт Уэллс, изобразивший в своем публицистическо-книжном репортаже Россию «во мгле», не преувеличивал. Она произвела на него «впечатление величайшего и непоправимого краха». На необозримых, гигантских пространствах, на бескрайней плоской равнине, лежали сотни тысяч деревень, с наступлением ночи погружавшихся в вековую мглу. Как сто, двести, триста лет назад…